"Николай Бердяев. Константин Леонтьев" - читать интересную книгу автора

нравственно или безнравственно только в эстетическом смысле... Что к кому
идет..." Эта мысль, что "критерий всему должен быть не нравственный, а
эстетический", что "даже сам Нерон мне дороже и ближе Акакия Акакиевича или
какого-нибудь другого простого и доброго человека... эта мысль, говорю я,
которая, начиная приблизительно с двадцать пятого года моей жизни и почти до
сорока, легла в основу моего мировоззрения в эти зрелые годы мои, уже и в ту
раннюю пору начала проникать в мои произведения..." К. Н. окончательно
почувствовал себя писателем, сознал свое призвание. Это ослабило его
меланхолическое настроение. Но он недоволен своей манерой писать, чувствует
в себе недостаток смелости быть до конца самим собой, ложный стыд. Он хотел
бы "одну вещь гениальную написать, пусть она будет в бесстыдстве искренна,
но прекрасна. Ты умрешь, а она останется". Он чувствует противоположность
между наукой и искусством. Московский студенческий период его жизни
кончается, в нем назревает кризис, и кризис этот разрешается внезапным
изменением внешних условий, которому он с радостью пошел навстречу.

V

Крымская война потребовала медиков на театр военных действий. К. Н., не
окончив пятого курса, получил степень лекаря и, изъявив желание поступить на
военно-медицинскую службу, в 1854 году был определен в полк батальонным
лекарем. В августе того же года он переехал в Керчь младшим ординатором
госпиталя, а затем в Еникале. Вся жизнь, и внешняя, и внутренняя, меняется,
он переходит в совершенно иную атмосферу, более близкую к природе, вращается
среди простых, некультурных людей и, может быть, впервые чувствует
наслаждение жизнью. Меланхолия и слабость проходят. В Крыму он возмужал и
сформировался. "Вспоминая в то время свое болезненное, тоскующее, почти
мизантропическое студенчество, я не узнавал себя. Я стал за это время
здоров, свеж, бодр; я стал веселее, спокойнее, тверже, на все смелее, даже
целый ряд литературных неудач за эти семь лет ничуть не поколебали моей
самоуверенности, моей почти мистической веры в какую-то особую и
замечательную звезду мою". На свою жизнь в Керчи он смотрит как на
лекарство. Он, поэт, мыслитель и художник, притворяется на время "младшим
ординатором и более ничего". Ему было приятно, что никто не знает, кто он,
что самолюбие его не страдает от людей. Он полюбил там впервые экзотическую
жизнь, не похожую на жизнь в Москве и Калуге. "Так было сладко на душе...
Страна вовсе новая, полудикая, живописная; холмы то зеленые, то печальные,
на берегу широкого пролива; красивые армянские и греческие девушки. Встречи
новые. Одинокие прогулки по скалам, по степи унылой, по набережной, при
полной луне зимой. Татарские бедные жилища... Воспоминания о страсти, еще не
потухшей, о матери далекой, о родине русской". Он вспоминает с ужасом и
стыдом, что в Москве "болезненно любил, болезненно мыслил, беспокойно
страдал, все высокими и тонкими страданиями". "Я гляделся в зеркало, видел,
до чего эта простая, грубая и деятельная жизнь даже телесно переродила меня:
здесь я стал свеж, румян и даже помолодел в лице до того, что мне давали все
не больше двадцати лет... И я был от этого в восторге и начинал почти любить
даже и взяточников, сослуживцев моих, которые ничего "тонкого" и
"возвышенного" не знают и знать не хотят!" У К. Н. было много любовных
историй. И одна из этих крымских любовных историй, по-видимому, не более
глубокая, чем все остальные, имела роковые последствия на всю его жизнь,