"Кирилл Берендеев. Lues III" - читать интересную книгу автора

потому всюду их встречали по-особому. Как.... Странно, он не мог вспомнить.
Картинка эта никак не хотела пробуждаться из глубин памяти. Как и многие
другие из того давнопрошедшего времени, просто память констатировала факты:
были перебои с сахаром, табаком и водкой, выдаваемыми по талонам; он
"выбил" - странное слово из тех времен - в своем институте эту поездку на
двоих, и они с женой были счастливы. Странная констатация наподобие
летописной: "того лета бысть нибоше" Что ж, в последующие года
действительно "бысть нибоше". Все они слились в череду лет без
воспоминаний, без памяти, различающиеся лишь все той же отстраненной
летописной констатацией.
Да и события самого последнего времени, прошедших дней ли, месяцев, не
отличались иным восприятием. Дни просто проходили мимо него: наполненные ли
событиями, совершенно пустые ли, как серое безветренное небо в плотной
пелене туч, - он не запоминал их, старался не запомнить каждое утро, ожидая
наступления вечера, а вечером уж тревожился о новом дне. Он давно старался
проживать. Не жить, именно проживать.
Нет, нынешнее положение его заметно изменилось в лучшую сторону. Взять
для примера эту "экскурсию", как назвал доверенное ему одному путешествие
командир отряда. В тот день, когда он уходил, и командир давал последние
наставления с глазу на глаз. Невысокий, крепко сбитый мужчина средних лет с
незапоминающимся лицом и вечно скрытыми за темными стеклами очков глазами.
Глаза эти, серые, бесконечно уставшие от всего виденного, довелось ему
увидеть лишь раз, когда командир одиноко творил подле землянки вечерний
намаз, встав на колени и лицом обратившись на восток. Он тогда был совсем
рядом с командиром, так близко, что протяни руку - коснешься его колен. Но
командир не видел его, сняв очки и осторожно положив их в нагрудный
кармашек камуфляжной куртки, он встал на коврик, и стал молиться, словом
смывая с себя грязь дорог. Тогда они впервые оказались наедине. И он, не
осмелившись обеспокоить командира или просто не решившись выдать свое
присутствие во время намаза, все это время, пока слова текли с губ,
неотрывно смотрел в лишенные обычного своего укрытия, обнаженные глаза. В
те минуты он чувствовал нечто странное, доселе ему не известное; впервые
ощущал странное удивительное единение, почти слияние с тем человеком, что
подле него, не замечая ничего вокруг, творил обычный намаз, и с теми
словами, что медленно плавно, без усилий стекали с его губ, спокойные
величавые слова, содержащие в себе всю мудрость мира.
Командир, один из всего отряда, был тем, кем называл себя -
ваххабитом. Молился, постился, жил то в землянках, то в грязных зачуханных
домишках покинутых жителями селений, на "этой стороне", или в соседней
республике, что зовется Страной гор, свято исполняя заветы Всевышнего: не
укради, не убей, не возлюби... в равной степени правоверных и гяуров.
Газават как одну из ступеней джихада за него исполняли другие, он же
ограничивался усердием, направляемым на духовное самосозерцание, на
искупление грехов своего воинства и на разработку планов маленьких
"священных войн", по освобождению братьев по исламу, притесняемых неверными
на берегах священного Каспия. Прожив всю жизнь в горах, он прекрасно
ориентировался на местности и ориентировал других, посылая свои отряды, -
группки в дюжину человек, лучших его людей, - в те или иные села,
проповедовать чистый ислам, салафийю, словом и делом. Хотя для них, в
отличие от командира, проповеди только мешали исполнению конкретных