"Кирилл Берендеев. Обязательность встреч" - читать интересную книгу автора

некогда условности и ритуалы.
Лишь по прошествии полугода он смог заставить себя окончательно
изменить прежним условным рефлексам, медленно освободиться от связующих его
с прошлым привычек и заменить их на другие, те, что были ему ближе и
приятней, или же те, что прямо противоречили прежним установлениям.
И все же, какой-то холодок оставался с ним еще долго. Нечто, не
выражаемое ни словом, ни чувством, но оттого не менее значимое. Что-то,
никак не дававшее ему прежнего покоя, вроде той затаенной фантомной боли,
которую всегда боишься больше реальной, мучающей по-настоящему. И может
быть, только благодаря этому затаившемуся в нем нечто, отец решился и, -
вот он срок, отмеченный мной в полгода - разуверившись в прежнем стиле и
слоге дневника, враз переменил его. Словно поняв, внезапно, что я,
единственный возможный его читатель все так же далек от него, как и прежде,
в давно прошедшие годы, предшествующие дневниковому знакомству, будто
осознав это, отец заговорил со мной совершенно по-иному. На том языке, что
единственно был и остается понятным мне в течение всей недолгой, но
утомительно однообразной, снулой и серой жизни.
И только тогда я по-настоящему понял его. Ведь имя этому удивительному
языку - одиночество.
Да, это был единственный способ, самый верный и безотказный
достучаться до своего читателя. Отец, перенесший пароксизм влюбленности и
паралич брака, освободившийся от того и другого, и оставшийся, как в первые
дни, недели и месяцы после ухода из нашей семьи, наедине с собой,
неожиданно стал и ближе и понятнее мне. И, странное дело, даже почерк его
изменился, став почти неотличимым от того, каким сам я ныне выписываю
буквы, составляя их в слова, и строю предложения на чистых листах бумаги,
когда - в свою очередь и пока не знаю, для кого - пишу, то ежедневно, то с
перерывами, свой собственный дневник. Дневник в большой тетради на 96
листах.
Он говорил, и я понимал его с полуслова, жадно проглатывая предложение
за предложением. И порой, еще не дочитав до конца, не дойдя до середины
абзаца, предчувствовал уже, какими словами кончится фраза, какие мысли
завершат этот абзац - и оттого с еще большим вниманием, с нарастающим
интересом читал все, написанное моим отцом.
Удивительное чувство охватило меня. Как объяснить его? - иначе, нежели
метафорой, пожалуй, невозможно. Как если бы зеркальное мое отражение, в
которое я смотрелся со всем вниманием, ища сходства, а находя лишь
различия, внезапно, само по себе переменившись, протянуло руку навстречу
моей руке, повернуло голову в ту же сторону, что и я, словом, вопреки
всяким законам до мелочей став похожим на меня. И в то же время оно
оставалось бы тем же, чем и было изначально, моим отражением. Двойником, но
не сущностью.
Я понимал его и узнавал в своем отце себя, находил эти частицы себя во
всем: в словах, делах, мыслях. Странное было это ощущение - я позабыл
окончательно о давешних, лелеемых прежде, мечтах и надеждах, с какого-то
времени, с какого-то момента они потеряли для меня всякую
привлекательности. Я позабыл о том, что хотел видеть в этом человеке,
которого слишком мало звал отцом в то время, о котором не сохранилось
свидетельств в моей памяти, позабыл, ибо теперь его образ не имел с
прежними надеждами и мечтаниями ровным счетом ничего общего.