"Михаил Берг. Нестастная дуэль " - читать интересную книгу автора

Глаза ее сверкали, щеки пылали, грудь вздымалась - меня охватил сладкий
стыд от ее волнения за мою жизнь; голова у меня закружилась, я откланялся и
отправился почивать.

Ночь я провел дурно; в жарко натопленном кабинете, где мне постелили,
стояла духота давно непроветриваемого помещения; я распахнул окно: звездная
река плыла за деревьями, небо, утыканное звездами, казалось плоским, ледяной
воздух не освежал; мне чудилось, что внизу своими быстрыми стремительными
шагами ходит маменька, я порывался подняться, но какая-то свинцовая тяжесть
приковала меня к подушке. Утром я почувствовал жар, попросил чаю,
продиктовал своему камердинеру письмо Х** с обещанием быть в Петербурге на
следующей неделе и опять забылся сном. Те три или четыре дня, что я провел в
бреду, борясь с лихорадкой, перешедшей в тяжелую форму горячки, казались мне
накрывшим с головой темным тяжелым пологом, сквозь редкие просветы в котором
я видел то доктора Петра Андреевича, с озабоченным видом щупающего мне
пульс, то Катеньку, почему-то обтирающую мне лоб и шею чем-то мокрым с
запахом уксуса или склоненную при зыбком свете свечи над своей работой в
углу кабинета - между окном, занавешенном тяжелыми гардинами с кистями, и
столом, на котором стоял таз и белый кувшин с водой. Я что-то говорил,
Катенька и доктор отвечали мне голосом маменьки, я умолял ее не волноваться
и не наказывать меня за то, что я прошлую ночь не спустился вниз, услышав ее
шаги. Доктор, поигрывая шнуром от гардины, обернулся, демонстрируя отросшие
за день бакенбарды, и насмешливым голосом произнес: "Вы полагаете,
милостивый государь, что ваша лихорадка служит извинением при отказе от
картеля?" Я что-то закричал, попытался приподняться, но Катенька с доктором
уже укладывали меня обратно, липкая от пота рубашка жгла грудь и спину,
доктор поддерживал меня за плечи, а маменька, - такой я запомнил ее, пока
еще был жив отец, - подала мне холодное питье, а затем положила свою
прохладную ручку мне на лоб. Всю ночь она сидела рядом, придвинув кресло
вплотную к моей постели, я ощущал ее присутствие с закрытыми глазами,
кажется, жалобно стенал, после чего повязка на моем лице становилась мокрой,
и я проваливался в сухой сугроб.

Перелом наступил на исходе четвертой ночи: меня била дрожь, какие-то
иглы протыкали мое тело насквозь, быстрые холодные губы трогали мой лоб,
кто-то стаскивал с меня мокрую рубашку, заменяя ее сухой, и вдруг мне
по-настоящему стало страшно, я понял, что умираю, что уйду сейчас навсегда,
так и не успев ничего: а что, собственно, ты должен был успеть, сказал мне
какой-то голос, не все ли равно, много ли, мало сделал, дурно или славно
поступал, если уйдешь рано или поздно и никогда, слышишь, никогда не
вернешься назад. Кто-то протянул мне руку, я попытался приподняться, чтобы
идти за ним, но тут на меня что-то навалилось, я боролся, сколько было сил,
мне хотелось свободы, но чьи-то руки крепко сжимали меня в своих объятиях,
не желая отпускать, губы какого-то ангела бабочками порхали над моим лицом;
я попытался закричать, какая-то чугунная тяжесть свалилась с моей груди; я
потерял сознание.

Очнулся я под утро, свет сквозь узкую щелку в гардинах сеялся,
посверкивая мириадами жемчужных пылинок, и как бы делил комнату на две