"Михаил Берг. Вечный жид " - читать интересную книгу автора

маятник скажет чего, а ему, а ты чего здесь лежишь, так что неизвестно - кто
и кого, а лежу и молчу, лежу себе и молчу, и все, и молчу, да.

2

Ивушка, Ивушка Плакучая: слышу, как говоришь и повторяешь ты имя. Губы,
губы твои, предназначенные для лепета и шепота, робкие и нежные,
разлепляются и шепчут, шелестя как лепестки: Ивушка, Ивушка Плакучая,
вернись, вернись, если можешь, Ивушка. Не могу, не могу, не могу, не могу;
Ивушка, вернись, Ивушка, опять просят губы твои, глаза твои, испуганные и
большие, как блюдца: грустно возвращаться мне одной после работы в
кинотеатре нашем, где сижу теперь одна, рядом с пустым стулом, обтянутым
клеенкой, мутной и потрескавшейся, как зеркало от времени, и не слышать
скрипки твоей в пиликающем оркестрике нашем, не слышать шуток твоих, когда
Олимпиада Васильевна, ты помнишь ее, в черном платье, обшитом мелким бисером
и блестками, пробирается между коленкоровых стульев со зрителями и
слушателями нашими, пряча в руках фисташковое фруктовое мороженое в бумажном
стаканчике. О, Олимпиада Васильевна, говорил ты, о, голос души моей. Горько,
горько и грустно звучит скрипка моя в пиликающем хоре бедных мелодий, над
которыми так смеялся ты, Ивушка, Ивушка Плакучая, а потом, после послед-него
сеанса, в одиночестве возвращаться домой, в дом наш, состоящий из одной
комнатки, самой стаскивать с себя плащик, скидывать туфли, цепляя носком за
задник, пачкая при этом чулки, ибо некому меня корить за это, а затем брести
по коридору в одних чулках, прижимая к груди пахнущий канифолью и дерматином
футляр, брести в комнату нашу, в дом наш. Ивушка, Ивушка, Ивушка Плакучая:
зовут, распускаются губы, как речная лилия. Ивушка. Шепчут, бормочут,
тянутся вперед, будто произносят и просят: пить, пить. Ивушка. А как грустно
и одиноко звучала однажды скрипка моя, когда я как-то вечером взяла футляр с
полки, вынула из футляра скрипку, протерла синей фланелью и вызвала смычком
своим первые звуки: как тихо и безысходно запел Шуберт, завертелась,
зашумела мельница, стоящая у пруда, закапала вода, ветер сломя голову
побежал по траве, и окошко на втором этаже погасло, зажглось на минутку и
погасло опять. Только раз, говорю тебе, звучала скрипка моя, нарушая ночную
тишину и покой усталых соседей наших: тружеников и тунеядцев, встающих рано,
чуть свет, и поднимающихся поздно, когда встанется, алкоголиков и
язвенников, подъездных старушек и женщин в интересном положении, чего-то
ждущих девушек и дождавшихся молодых матерей, водопроводчика жэка и
персонального пенсионера с красной книжицей, всех многочисленных соседей
наших, которые спали либо нет, а если спали, то в испуге приподнялись на
домкрате локтя, прислушались к тихо звучащей скрипке, ругнулись про себя и
повернулись на другой бок. Только раз смычок, побежав, как огонь по
хворосту, попытался перепилить пустоту души моей, но споткнулся о порог
тишины, замер, повис в воздухе. Шуберт растаял, растворился без осадка, как
в кипятке сахар, который я кидала тебе каждое утро в чашку, Ивушка, и опять
стало тихо. Вернись, вернись, Ивушка, просит голос твой, словно ухо
прислоняется к морской раковине, губы твои почти касаются ушной перепонки,
шепчут, шепчут губы твои. Не проси, не проси, Лигейя души моей, другой
говорит через меня, другое зовет меня теперь, не заставляй повторять, что
домашние - враги твои, ибо нет у меня домашних, а есть ты, Лигейя слуха
моего. Ивушка, Ивушка Плакучая, опять звучит эхо просьбы твоей, как одиноко