"Ингмар Бергман. Воскресный ребенок " - читать интересную книгу автора

краска заливает щеки и лоб, потом полились слезы - нет никакой возможности
удержать слезы. Хельга Смед треплет его по затылку своей задубевшей рукой и
спрашивает, не хочет ли он взять еще одну булку, она намажет ее патокой, но
Пу не желает никакой булки, это грубоватое дружелюбие приводит его еще в
большее замешательство, слезы текут из носа в рот. "Дьявол дерьмо, черт".
Третий приступ смеха. "Пу у нас, в общем-то, девчонка, это сразу видно", --
замечает Даг. Пу швыряет чашку с соком в лицо брату и в бешенстве,
спотыкаясь, устремляется по крутой лестнице в кузню.
У закопченного окна Май разговаривает с кузнецом. Ей нужно залудить
прохудившуюся кастрюлю. В горне пылают угли. Черные обода, коромысла оси,
изъязвленная оспой деревянная скамья у окна продольной стены. Скользкий
прогнивший пол с заплатами из досточек и плоских камней. Запах жженого угля,
горячего масла и копоти. К тому же от Смеда тоже пахнет чем-то особенным,
что уж это может быть, не знаю. Во всяком случае, запах этот не вызывает
отвращения, и Май он, судя по всему, нравится. Она смеется каким-то словам
кузнеца и чуточку отодвигается, но без всякой неприязни.
Повернув свое конопатое, загорелое лицо к Пу, Май с дурашливым смехом
говорит, что надо, дескать, поторопиться домой, а то опоздаешь к обеду И
откидывает со лба прядку волос. Кузнец кивает Пу, показывая свои белы как у
молодого, зубы. Возле кузницы дожидается своей очереди длинный парень,
которому требуется подковать лошадь. Поспешное прощание и - на велосипед
Май. Пу сидит на заднем багажнике, крепко вцепившись в пружин седла. Прямо
перед его носом маячит зад Май, ее бедра, талия и спина, он пахнет Май. Пу
любит ее почти так же сильно, как маму, а иногда даже сил: нее, это сбивает
с толку.
У почты посыпанный щебнем большак делает короткий, но крутой подъем Май
сперва еще пытается крутить педали, но потом сдается, и они идут рядом
сообща толкая велосипед. "Нюни пускал?" - спрашивает Май, не глядя на Пу
"Не пускал, просто разозлился ужасно, - мгновенно отвечает Пу. - Когда
злюсь, похоже, будто я нюни пускаю, но я не пускаю". "Из-за Дагге?" --
продолжает расспрашивать Май. Пу на мгновение задумывается и потом говори
"Когда-нибудь я его прирежу". И втягивает носом соплю. Он почти совсем
пришел в норму. "Нельзя идти с ножом на брата, - смеется Май. - А то в
колони попадешь". "Не смейся", - скрипит зубами Пу и толкает Май, которая
делает шаг в сторону. "Не смей толкаться, дерьмецо ты эдакое, - дружелюбно
говорит она и добавляет: - Хорошо, хорошо, я не буду смеяться, обещаю. Но
тебе надо научиться понимать, что люди смеются по самым разным поводам,
ничго страшного. Ты ведь тоже смеяться умеешь, правда?"
В пять часов все обитатели дома стоят рядом со своими стульями вокруг
обеденного стола. Сцепив руки, присутствующие произносят хором: "Мы с именем
Христа за стол садимся, благослови же нашу трапезу, Господь". После чего с
шумом и грохотом рассаживаются. Позвольте представить вам это маленькое
общество числом в девять человек: мать и отец друг напротив друга. Справа от
отца восседает тетя Эмма, которая нам вовсе и не тетя, она тетка отца,
забытый, страдающий ожирением динозавр из отцова рода. (В то время всех
дальних родственников женского пола называли несколько по-деревенски --
тетями. Тетя Эмма жила по большей части одна в двенадцатикомнатной квартире
в Евле. Она была дикой обжорой и чудовищной скупердяйкой, вдобавок не
отличалась особым дружелюбием, скорее наоборот - была остра на язык и, за
словом в карман не лезла. Христианский долг предписывал приглашать тетю Эмму