"Исайя Берлин. Жозеф де Местр и истоки фашизма " - читать интересную книгу автора

Эту эпоху в истории западной культуры обычно считают кульминацией того
продолжительного периода, когда формировались классические методы в
философии и искусстве, основанные на наблюдении, рациональном постижении и
исследовании. В то же самое время принято отмечать здесь влияние (нет,
больше - воплощение) нового духа, который неутомимо и яростно стремится
разрушить старые, тесные формы; робкий, но пристальный интерес к непрерывной
смене внутренних состояний сознания; тягу к тому, что неопределимо и не
имеет границ, к вечному движению и изменению; попытки вернуться к забытым
источникам жизни; страстный порыв к самоутверждению - и личному, и
коллективному; поиски средств для выражения непреодолимой тоски по
недостижимым целям. Это мир немецкого романтизма: Ваккенродера и Шеллинга,
Тика и Новалиса, иллюминатов и мартинистов. Он возникает из отгоржения всего
спокойного, цельного, светлого, понятного; его влечет к темноте, к ночи, к
бессознательному, к потаенным силам, царящим и в каждой отдельной душе, и в
окружающей природе. Он одержим стремлением к мистическому отождествлению
двух личностей, непреодолимой тягой к недостижимому центру вселенной -
средоточию тварного и нетварного миров; из него рождается ироническая
отрешенность и неистовая неудовлетворенность, печальная и взвинченная,
раздробленная, отчаянная и в то же время служащая источником всякого
проникновения в суть вещей и подлинного вдохновения, разрушительного и
созидательного одновременно. Этот процесс сам по себе разрешает (или
растворяет) все внешние противоречия, вынося их за пределы обычного мышления
и трезвых суждений, преображая их при помощи особенного зрения, которое
иногда отождествляется с творческим воображением, а иногда - с особенным
даром философского постижения "логики" и "внутренней сути" истории, с
умением видеть многослойность метафизически понятого процесса роста,
скрытого от поверхностных умозаключений материалистов, эмпириков и заурядных
людей. Это мир "Гения христианства", "Обермана", "Генриха фон Офтердингена"
и "Вольдемара", "Вильяма Лавелла" Тика и Шлегелевой "Люцинды", Кольриджа,
новой биологии и физиологии, черпавших вдохновение в учении Шеллинга о
природе.
К этому миру де Местр, по утверждению практически всех его биографов и
истолкователей, не принадлежал. Он терпеть не мог романтического духа.
Подобно Шарлю Моррасу и Т.С. Элиоту, он отстаивал тройственный союз
классицизма, монархии и церкви. Он представляет собой воплощение ясного
латинского ума, полную противоположность "сумрачному германскому гению". В
мире полутонов и нюансов он отчетлив и ясен; в обществе, где религия и
искусство, история и мифология, социальное учение, метафизика и логика,
кажется, смешаны до полной неразличимости, он классифицирует, разделяет и
придерживается своих разграничений жестко и последовательно. Он католик,
реакционер, ученый и аристократ - "francais, catholique, gentilhomme"',
которого в равной степени оскорбляют идеи и деяния Великой французской
революции; он с равной твердостью противостоит рационализму и эмпиризму,
либерализму, технократии и уравнительной демократии, он враг секуляризма и
всякой не имеющей строгого исповедания и институций религии. Это сильная,
влекущая вспять фигура, чьи вера и методы ведут свое происхождение от Отцов
церкви и учения иезуитов. "Пылкий абсолютист, неистовый теократ,
твердокаменный легитимист, провозвестник чудовищного союза Папы, короля и
палача, всегда и везде поборник самого тяжеловесного, узкого, косного
догматизма, мрачный средневековый образ - частью ученый, частью инквизитор,