"Владимир Бешлягэ. Игнат и Анна " - читать интересную книгу автора

тянуло. Для того и сапоги из укладки достал - гуляй, живая душа! Не сиди
подле юбок, чтобы тебе выгрызали печенку. Правильно сделал Игнат, что вылез
из болота и дом на шоссе поставил. Жаль только, что с женой у него не
того... "Но, - качает головой Иосуб, переступив канаву и выбравшись на
асфальт, - знать бы, где падать, соломки бы подостлал". К подобному
заключению он обычно приходит в одиночестве, после самых жестоких ссор с
бабами, которые не одобряют Игната: чем с такой женой, лучше холостым жить.
"Холостым! - мысленно орет Иосуб, набычившись и глядя на них исподлобья. -
Что же вы-то по всему селу за женишками охотитесь? Сидели бы холостые... Не
можете? Чешется? И находятся дураки вроде меня, жалеют вас..." И вернувшись
мыслью к Игнату: "Очень уж мягок, долбонос мой задумчивый, размазня
толстогубая! На кого же он похож, к чертовой матери?" Иосуб стоит посреди
улицы, задумчиво глядя себе под ноги, и словно наяву видит комнату с
окошком, занавешенным от жары, с настеленной на пол душистой травой и
лампадкой, теплящейся под образком. Старуха возвела руку над головами
коленопреклоненных молодых Игната и Анны и, словно робея, произнесла:
"Примите наше родительское благословение! - И, обернувшись к нему: - А ты
чего застыл, как истукан в огороде? Не твое ли это дитя? - и дернула его за
рукав. - Повторяй слово в слово: бласловен будь час..."
- Вот те и бласловен час! - горько ворчит Иосуб Чунту.
- Что ты сказал, дедушка? - слышит он детский голос из-за спины.
Иосуб оборачивается. Смазливый пацан тащит за рога измазанный в грязи
велик.
- Говорю, асфальт не пачкай!
- А ты что, купил эту улицу? - огрызается оголец, влазит в седло и
нажимает на все педали так лихо, что грязь от колес веером летит по
сторонам.
- Чтоб у тебя пупок развязался, фулиган! - костерит Иосуб пацана:
здоровенный шмот грязи шмякнулся прямо на носок его нащиченного сапога. -
Рожаешь их в муках, потом еще возишься до свадьбы, а он же тебя и уделает с
головы и до ножек!
Он находит в кармане обрывок суровой нитки, нагибается и, ловко натянув
ее, срезает грязь с сапога. И, хотя ему удалось вернуть обувке давешний
блеск, выйдя на середину дороги, Иосуб чувствует, что вся его радость пошла
прахом. Ух, народец! Намости ему золотую улицу, в алмазную оправу встать, а
он все одно влезет грязными сапожищами, прости, господи, и помилуй нас.
Аргумент - вот он, уже навстречу катит. Под гору мчится подвода, стреляя
комьями грязи из-под колес и копыт. Иосуб не успел даже крикнуть: "Эй,
малый, посторонись!" - как она пронеслась мимо. Только потом сообразил
старик, что это дружок Цугуй проскакал, возница детского садика.
Воздав и этому полновесными словесами, рачительный наш хозяин
полегоньку двинулся дальше.
До центра было всего ничего, и тут уж было ему в охотку медленно,
неторопливо прогуливаться, приветливо кивнуть одному, с другим парой мудрых
слов перекинуться, а заодно и поразведать, что слышно в селе. "Что слышно? А
ничего, дядя Иосуб. Все новости по радио объявляют". - "Ну, у них одни
великие новости, а на селе-то как наши делишки?" - "Народ зимы дожидается.
Старики уходят в землю, младенцы на свет, как мошки, летят..." "Мэй, Гулица,
мэй! - мысленно обращается Иосуб Чунту к дробненькому рябому конопатому
человечку, выглядывающему из-за частокола, - руки он положил на колья