"Альфред Бестер. Дьявольский интерфейс" - читать интересную книгу автора

Я вскочил и попятился прочь от дороги. Тут меня кто-то легонько
двинул по затылку. Я отпрыгнул и обернулся - я стоял подле виселицы, и по
затылку мне наподдали ноги повешенного. Герб зашвырнул меня действительно
не куда-нибудь, а в Тайберн, прославленное место казней. Я уже много лет
не бывал в Лондоне (необратимо пострадавшем от радиоактивных осадков) и,
конечно же, никогда не бывал в Лондоне 1770 года. Однако я знал, что
Тайберн со временем превратится в Марбл-Арч; в восемнадцатом веке это была
самая окраина Лондона. Бейсуотер-Роуд еще не существует, равно как и
Гайд-Парк; только поля, рощи, луга вокруг извилистой речушки под названием
Тайберн. Весь город находился слева от меня.
Я рванул вперед по узкой дороге, что со временем превратится в
Парк-Лейн, а немного погодя свернул в первую улочку далеко отстоящих друг
от друга домов. Мало-помалу пространство между домами сокращалось,
количество прохожих увеличивалось, и я притопал на просторный выгон -
будущую площадь Гросвенор - и попал на разгар субботней вечерней ярмарки.
Мать честная, народищу! Товар продают где с ручных тележек, где с
прилавков, залитых колеблющимся светом факелов, плошек и сальных свечей.
Уличные разносчики горланят:
- Медовые груши! Восемь на пенни!
- Каштаны с пылу с жару! Пенни два десятка!
- А вот пироги! Кому с мясом, кому с рыбой! Налетай, не робей!
- Орешки - сами лузгаются, сами в роток просятся! Шестнадцать за
пенни!
Я бы с удовольствием куснул чего-нибудь, но у меня не было ни гроша
той эпохи - только почти килограммовый слиток золота.
Я припомнил, что Брук-стрит берет начало в северной части площади
Гросвенор, и, оказавшись на нужной улице, стал расспрашивать прохожих
насчет местожительства писателя по фамилии Чаттертон. Ни один сукин сын и
слыхом не слыхал о таком. Но тут я наткнулся на бродячего книготорговца,
на лотке которого красовались брошюры с кричащими названиями вроде
"Собственноручное жизнеописание палача", "Кровавые тайны Сохо",
"Приключения слуги-пройдохи". Парень заявил, что знает поэта и тот пишет
для него длиннющие поэмы, получая по шиллингу за штуку. Он указал мне на
чердак жуткой развалюхи.
Я поднялся по шаткой деревянной лестнице без половины ступенек -
одному Богу известно, как я не ухнул вниз, - и влетел в чердачную комнату,
весело напевая: "Злато! Злато! Злато! Желтый блеск, весомый хлад!" (Томас
Худ, 1799-1845). На грязной постели младой поэт бился в предсмертных
судорогах с пеной на губах - типичная развязка при отравлении мышьяком.
"Ага! - мелькнуло у меня в башке. - Он окочуривается. И отлично понимает,
что его дело труба. Так что, если я его вытащу из могилы, мы, может
статься, получим нового Молекулярного для нашей Команды".
И я энергично взялся за дело.
Сперва надо прочистить желудок. Я расстегнул ширинку, набурлил в
стакан и силой влил мочу ему в глотку, чтоб его стошнило. Никакого
результата. Похоже, яд уже впитался. Я слетел вниз по убийственной
лестнице и замолотил кулаками в дверь домохозяев. Мне открыла бабушка
Бетой Росс. Пока она костерила меня, я шмыгнул мимо нее в комнату, увидел
кувшин с молоком, схватил его, потом кусок угля из нерастопленного камина
и помчался наверх - мимо огорошенной и противно визжащей старухи. Ни