"Дмитрий Биленкин. Художник" - читать интересную книгу автора

помогал ему, давая бессознательную настройку. Но вечерами Глеб порой
скрежетал зубами от ярости: издевательское пение кровососов мешало уснуть,
ибо оно предшествовало и сопровождало атаку крылатых жал. Конечно, Глеб
мог бы слетать за риттером и тогда бы ничто не мешало ему, но жалко было
терять день, окунаться в шум города, в котором надолго бы растворились
голоса леса. И потом было бы ложью принять лишь отрадные черты природы,
закрыв глаза на те дурные, с которыми человеку постоянно приходилось
бороться. Поэтому он безропотно мирился и с промозглой слякотью затяжных
дождей и с тоскливым одиночеством - всем тем неприятным, от чего туристы
поспешно ограждались грохотом меафона и услугами киберов.
Все же ему не до конца удавалось отделаться от незримого присутствия
эпохи. Ночью, когда в реке загорались мохнатые отражения звезд и у ног
словно развертывался план Вселенной, небесную карту прочерчивали хвостатые
следы кораблей, идущих к другим планетам. Это, впрочем, не мешало
художнику. Наоборот, ночное небо с его яркими знамениями времени не
позволяло ему забыть о том, что он - живописец современности, провожающий
закат дикой природы, как провожают некогда близкого, но потом забытого
человека. Небо было мостиком между прошлым и настоящим.
Правда, его вид будил тоску. Глеб уже мог понять психологию предков,
чья жизнь протекала в окружении лесов и болот. Но принять этот образ жизни
было выше его сил. Кто сжился с вихрем больших дел, разнообразием
цивилизации, кто побывал в просторах космоса - того уже не прельстит
неторопливое бытие среди трав и закатов. Такой человек поклоняется иным
богам сердца.
Наступил день, когда небо с утра стало высоким и серым. Как всегда, в
такую погоду хмурилась вода, и не было ветра. Все застыло в предчувствии
перемен. Глеб ценил такие дни - медленно меняется освещение, глазу не надо
гнаться за быстрыми переходами цвета, можно работать неторопливо,
обдумывая каждый штрих.
Он писал увлеченно и отрешенно. Но вскоре что-то стало мешать. Цвет
зелени становился глуше, на него наползала какая-то тень, хотя все вокруг
оставалось прежним. Это раздражало Глеба, потому что никак не удавалось
понять причину перемен. И он еще больше сосредоточивался, ибо только через
это приходит понимание.
Холодная капля упала на руку, Глеб вздрогнул. Влажная зелень капли
кричала о своей химической природе. "Как меня угораздило брызнуть
хеокраской..." - подумал Глеб, недоуменно разглядывая пятно. Но тут по
кустам пронесся шелест, и уже несколько капель упало на руки, лицо,
одежду. И все они были кричаще-зелеными. Глеб вскочил.
Хлынул ливень. Зеленый дождь. Ядовитые струи дождя били сверху, сбоку,
словно заработал исполинский душ. Химическая окраска растекалась по
листьям, впитывалась землей, наполняла собой воздух, для нее не было
преград, не существовало укрытий. Скоро поверх настоящей зелени всюду
лежала искусственная, как лак.
Глеб стоял ошеломленный и непонимающий. С него лило. Его цепкая
зрительная память навечно запечатлела картину победы химии над зеленью
природы, над гаммами нежных оттенков и полутонов. То была сама фальшь,
торжествующая, все обволакивающая фальшь цвета, рожденная слепым взглядом
в чреве какой-то реторты.
Художник кинулся к палатке: должно же быть этому надругательству