"Андрей Битов. Вид неба Трои " - читать интересную книгу автора

ощутил, что приехал сюда почувствовать свою прародину, а не ради иных
поисков. Прекрасный сентябрьский день клонился к вечеру, кладбище было не
кладбище, а ухоженный старинный парк, двухсотлетние дубы и клены полыхали
своими листьями, как национальными знаменами: деревья стояли, а нация под
ними - лежала... Меж стволов мелькали огоньки: это женщины в черных накидках
со свечками в руках шли к могилам, которых пока еще и не было. Вдруг деревья
слегка расступились, и стали попадаться древние замшелые камни, они
вытягивались в бесконечную линию, как ледниковая морена... затем деревья
снова сомкнули свои ряды, чтобы в очередной раз расступиться перед
надгробиями поновее: наступил уже восемнадцатый век. Редкие свечки догорали
на отдельных камнях, а остальные продолжали мерцать впереди. Я шел следом за
свечами, ощущая пустоту в руках. Тишина густела, и ожидание росло. Я слышал
будто гул впереди, он нарастал - и следующая гряда могил ложилась у моих
ног, как последняя волна прибоя: я был уже в девятнадцатом веке. Война,
восстание, война, восстание - поражение, поражение, поражение... Но снова -
восстание и война... Это было и впрямь море, история застыла здесь валами
братских могил - где-то впереди рокотал, еще невидимый, вал девятый... было
ему быть уже в моем, в нашем веке. Чаще догорали на надгробиях свечи, чаще
лежали на них цветы, чаще скорбная фигура стояла около. Я не сразу заметил,
что руки мои уже не пусты - ни свечи, ни цветка - полыхающий флажком
кленовый листок... Роща молодела на глазах, впереди открывался простор - уже
совсем робкий, детский подлесок,- но там будто уже рылось, заготовлялось
будущее. Я повернул обратно, почитывая имена юных подхорунжих и ополченцев;
на одной братской могиле в алфавитном списке вычитал и самого себя,
неведомого мне У. Ваноски, легионера войск польских, погибшего в 1920 году.
Туда я и сложил свой листок. Мне вдруг показалось, что совсем не женщину я
любил и искал, а родину в ее образе. Странное чувство восторга от поражения
охватило меня: родина, народ, не сгинела... Кто-то смотрел на меня. Я это
почувствовал спиною, почему-то испугался. "Пан поляк?" - спросил меня низкий
женский голос. Я не знал польского, но и она была не полька - я расслышал
явственный акцент. Я обернулся наконец - это была ОНА! Мы встретились в День
поминовения усопших у могилы моего возможного родственника.
Но это была НЕ она. Я понял это лишь утром, в чужой постели,
разглядывая чужой потолок. А она сидела в кресле и разглядывала меня, одетая
как в дорогу, мне даже показалось, что в углу стоял собранный чемодан. "День
добжий,- сказала она с акцентом,- кофе?" Больше она не знала ни слова
по-польски. Я пил кофе, она крутила самокрутки одну за одной и курила. Она
была из Голландии и знала еще лишь немецкий и французский, я же лишь
английский и итальянский. Так мы красноречиво помолчали, будто все нам уже
было известно. Голландка была значительно красивей моей Елены, и я с трудом
обнаруживал столь неоспоримое вчерашнее сходство. Она была темнее, сильнее
как-то окрашенной и богаче, что ли. И какая-то тяжесть, серьезность в позе,
в движениях. В этом монументе что-то кипело и происходило, пока она курила и
молчала. Огромные ее глаза имели свойство менять цвет или, скорее, свет -
они и жили бурно в этой неподвижной громаде. Ибо, вдруг я увидел, она была
громадна! Так она сидела, как гиря, глаза ее вдруг особенно глубоко
потемнели, она неуклюже поцеловала меня и сказала на полуанглийском языке:
"Выходи за меня замуж". Я рассмеялся, она обиделась; я согласился и обещал
приехать к ней в Амстердам.
Но я уже мчался назад, домой, к моей Дике! Прочь, наваждение!