"Жан Бодрийяр. Пароли. От фрагмента к фрагменту" - читать интересную книгу автора

оказалась реверсивностью мужского и женского.
Следует отметить, что термины "соблазн" и "совращение" употреблялись в
то время очень часто: то и дело говорили о "совращении масс властью", о
"совращении обывателя средствами массовой информации", о "великих
соблазнителях"... Но для меня они имели иной, отличный от общепринятого
смысл. Определяющая роль в деле совращения, на мой взгляд, исторически
принадлежит женщине. Многие полагали, что связывать сферу соблазна с женским
началом - значит подходить к ней поверхностно, недооценивать действующую в
ней силу доминирования. Как раз наоборот: ведя речь о динамике совращения, я
имел в виду действительное господство - символическое господство форм, тогда
как мои оппоненты, рассуждая о ней, указывали всего лишь на материальное
главенство власти, прибегающей к тактике уловок.

Совращение - первое из преступлений. И наши попытки утвердить мир,
сориентировать его в одном направлении, прежде всего в рамках бесконечного
процесса производства, безусловно, имеют целью элиминировать, упразднить в
конечном счете всегда опасную, таящую в себе зло область соблазна.
Однако вселенная форм - совращения, вызова, реверсивности - есть само
воплощение могущества. Мир производительности обладает властью, но не
могуществом: оно является атрибутом именно вселенной соблазна. И хотя
совращение и не в состоянии противостоять производительности непосредственно
на территории причины и следствия, территории порождения, в более или менее
широком плане оно, я думаю, всегда сильнее систем производства богатств,
смыслов или удовольствий... Зависимости от сферы соблазна, судя по всему, не
может избежать ни одна из этих систем.

5

Непристойное

Конечно, различие слов "сцена [scene]" и "непристойное [obsceпe]" - это
не различие в рамках общей этимологии, тем не менее оно весьма показательно.
Там, где заявляет о себе сцена, имеют место взгляд и дистанция, игра и
инаковость: зрелищность всегда определенным образом отнесена к сценичности.
Однако когда мы сталкиваемся с непристойным, никакой сцены, никакой игры уже
нет, удаленности вещи от нас больше не существует. Возьмем мир порнографии:
очевидно, что здесь тело выступает в своей абсолютной реализованности. По
всей вероятности, вещь становится непристойной именно в процессе превращения
того, что было метафорой или обладало метафорическим измерением, к нечто
реальное, точнее, предельно реальное. Сексуальность - как и соблазн -
метафорична. Но в зоне непристойности, будучи "отлученными от сцены", тела,
половые органы, половой акт оказываются объектами жадного разглядывания,
пожирания глазами: они поглощаются и тут же перевариваются. По сути дела,
осуществляется полный acting out[11] вещей, которые в принципе должны
находиться в ведении драматургии, сценичности, игры между партнерами. Однако
в непристойном нет игры, нет ни диалектики, ни уклонения - здесь налицо лишь
тотальный сговор элементов.
То, что относится к телам, касается и сообщаемого масс-медиа события,
информации. Когда вещи становятся слишком реальными, когда они предстают
непосредственно данными, реализованными, когда некая таинственная сила