"Михаил Болотовский. Телеграмма" - читать интересную книгу автора

- Что мне твоя "Сибирская"? У Галимова шесть литров башкирского спирта
есть.
- Да? Тогда я, наверное, вправду у него переночую. Или у Гурко. Хотя
они оба приставать будут. Еврей да татарин - два сапога пара.
- Ты белены объелась, Самохина? - всерьез разозлился я. - Во-первых,
Кондакову сегодняшнего скандала хватило по уши, не полезет он к тебе.
Во-вторых, Галимов не татарин, а башкир, ты сама сказала...
- Ну, башкир, один хрен.
- ...А в-третьих, Гурко - потомственный русский дворянин и правнук
фельдмаршала. Он князь, да будет тебе известно.
- Ой, прям! - каким-то невероятно развязным тоном сказала Самохина.
- Упасть и валяться. Гурко - князь! Это же псевдоним, лапа! Его фамилия
Гурфинкель. Ты на нос ему посмотри.
- Причем тут нос? Почему Гурфинкель? - растерялся я.
Жена уронила "Диену" и нервно захохотала.
- При том и нос, что Гурфинкель, - продолжала Степанида. - Ты меня
знаешь, Балаховский, я не антисемитка, я с Раей Шехтман дружу, и с
Меркиными. И когда Шифриновича исключали, я воздержалась, ты помнишь. Просто
не люблю, когда срули под русских косят.
- Он же Иванович! Что, Сруль Иванович?
- Израилевич, - поправила Степанида.
Превращение Александра Ивановича Гурко в Сруля Израилевича Гурфинкеля
подействовало на меня угнетающе. И так сумасшедший день, а тут еще...
Перебор, ох, перебор...
- Впрочем, - сжалилась Самохина, - насчет Сруля и Израилевича - это
для образности. Но уж конечно не Иванович. А что Гурфинкель - руку на
отсечение.
- Смотри, что выходит, Степанида, - переведя дух, сказал я. - В
нашем гребаном ДТП имени товарища Райниса кроме тебя и Кондакова русских
нету вообще.
- Галимов русский.
- Какой он русский, если он башкир?
- Ну, башкир ведь, не еврей. А Петров?
- Петрова исключаем. Он, как оказалось, в душе узбек.
- Ты к чему клонишь? - насторожилась Степанида. - К тому, что я
должна по причине славянского братства переспать с этим козлом Кондаковым?
- Да не надо с ним спать! Просто я к чему... ну, постичь мотивы... не
случайно он к тебе ломится. В чуждом окружении он чует родственную душу.
- Это я и без тебя понимаю, - сказала Степанида.
- Полседьмого, - вмешалась жена. - Вы писать-то будете?
Степанида насупилась.
- Будем! - решительно сказала она. - Давай, Балаховский, пиши про
шелест волн.
- Цыц, Самохина, - огрызнулся я. - Ты посиди тихо. Сам напишу.
Степанида, конечно, не сидела тихо. Она включила телевизор.
Вообще-то в писательских Домах телевизоров не держали. Считалось, что
они отвлекают мастеров художественного слова от творческого процесса.
Правда, ходили слухи, что в номерах у секретарей Союза стоят многопудовые
"Рубины". Тут я ничего не могу сказать. Однажды меня затащили в такой номер,
хозяин которого отмечал присуждение очередной Государственной премии.