"Михаил Болотовский. Телеграмма" - читать интересную книгу автора

ему памятник стоит.
Тут я вспомнил, что у одного московского поэта есть попугай, который
умеет произносить только одно слово: "сюрреализм". Пьем, к примеру, водку,
по телевизору идет "Сельский час" или "Девятая студия", а попугай долбит
свое: "Сюрреализм, сюрреализм!.." К месту пришелся бы сейчас этот самый
попугай.
- Не может ему памятник стоять, - сказал я. - Он живой. Причем
настолько живой, что час назад просил у меня три рубля на закуску.
- Ренатик - здесь?! - радостно всполошилась Степанида. - В каком
корпусе?
- В нашем. В шестом номере.
Степанида поднялась со стула.
- Забегу к нему, - решительно сказала она.
- А телеграмму, блин... Пуладику... кто будет писать? - разозлился я.
Самохина посмотрела на меня уничтожительно.
- Грубый ты, Балаховский, - заявила она. - Ты, наверное, не дал ему
три рубля.
- Три не дал, рубль дал. Садись на место, а то я вообще не буду с
тобой писать эту вонючую телеграмму.
- Ну и не пиши. Тоже мне... вонючую... От своего имени, конечно, ты не
вонючую напишешь...
- Уж не сомневайся.
- Так, да?
- Именно. Блин, ты сядешь или нет?
Степанида явно колебалась.
- Может, я хоть на минутку забегу?
- Напишем - и хоть на ночь туда иди.
При слове "ночь" моя соавторша внезапно погрустнела.
- Ночью опять Кондаков будет ломиться, - сказала она. - Кошмар
какой-то... Слушай, Балаховский! Может, ты посидишь у меня до утра?
- Это смелое предложение, - заметила моя жена, отрываясь от чтения
газеты "Диена" на латышском языке. Латышского она не знала, но все же
находила такое времяпрепровождение увлекательным.
- Ириша, я же не в том смысле... Хочешь, приходи с ним вместе.
- Степанида, не создавай людям проблемы, - посоветовала жена. - Будь
проще, впусти Кондакова. Как коммунист коммуниста.
- Ну вас... - рассердилась Самохина. - К вам - как к людям...
- Четверть седьмого, - заметил я. - Сорок пять минут до ужина. Мы
будем писать телеграмму?
- Будем... - обреченно сказала Степанида и вернулась за стол.
Я придвинул "Эрику" поближе, вставил лист бумаги.
- Есть хорошее начало, - сообщила Степанида. - Типа, мы пишем вам с
морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары.
Все-таки он человек с тонким вкусом.
- Кондаков? - не удержалась Ирина.
Тут я цыкнул на нее, и жена снова погрузилась в чтение "Диены". Но
роковое имя уже было произнесено.
- Балаховский, - жалобно заныла Самохина, - а может, все-таки
посидишь у меня ночью? У меня "Сибирская" есть, я пельменей сварю в
чайнике...