"Юрий Бондарев. Поздним вечером" - читать интересную книгу автора

поцелует его холодными губами и, конечно, скажет: "Заждался? Ну, Колька,
сейчас будем чаевничать!" Щуря близорукие глаза, она подолгу моет руки и
тщательно вытирает их полотенцем; от нее приятно пахнет морозом и каким-то
лекарством. Она будет ходить по комнате, звенеть посудой, спрашивать о
школе и наконец сядет с ним за стол. Весело на плите зафыркает чайник, и
тотчас в комнате станет тепло и уютно.
"Мама, я тебя все ждал, - скажет он, - два раза чайник подогревал, а ты
так долго..."
Коля вздрагивает: ему кажется, что он уснул и во сне сидит на краешке
стула; а веки у него тяжелые-тяжелые и необоримо смыкаются сами. На столе
сонным круглым бликом светится бок большого металлического чайника.
Посреди скатерти, придавленный чашкой, белеет листок бумаги: "Ужинай,
ложись спать. Не жди меня. Мама". И от этих слов, написанных, как всегда,
рукой матери, горько и тоскливо сосет под ложечкой, словно кто-то
беспощадно хочет обмануть его.
Потом он представляет, как мать едет в санях. Лошадь едва плетется вся
в снегу, и морда ее, заиндевевшая и белая, окутываясь паром, кланяется
сугробам. Мать не видно в санях: она укрылась шубой и спит. Потом она
просыпается, выглядывает из-под шубы и говорит лошади: "Смотри, какой
буран! Ты не спи! Не занесло бы нас! Ведь Колька один дома!" Возница дед
Степан погоняет усталую лошадь. Но она уже не хочет идти дальше. И снег
постепенно заносит сани, лошадь, наметая огромный сугроб...
Что-то страшно гремит и рассыпается стеклянным звоном. Коля вскакивает,
широко раскрыв глаза.
- Что это? Мама!..
На полу разбитая чашка. Осколки рассыпались возле ножки стола и
странно-спокойно поблескивают на свету. Рядом лежит записка матери. За
окном безмолвно - вероятно, буран стих. И четко и громко отстукивают,
скрипят ходики на стене. Ему сейчас не жалко чашку. Он лишь жалеет об
одном: зачем отпустил Мишку, вдвоем веселее. И Коле сейчас так невыносимо
одиноко, неспокойно, что хочется плакать.
Он идет к дивану. Тихо скрипят под ногами половицы, и подрагивает стол,
как живой. Лампа мерцает и вспыхивает: нет керосина. По потолку, по стенам
от этого мерцающего света, округляя углы, бродят тени. Коля наклоняется к
лампе, глазам становится горячо, лбу жарко. Он выворачивает побольше
фитиль и вдруг вытягивает шею и, не отрывая глаз, смотрит на окно. В
безмолвии размеренно скрипит снег: скрип-скрип. Кто-то ходит под окнами,
но никто не стучит в стекла, и Коля чувствует ознобные мурашки на спине.
"Скрип-скрип, - выговаривает под окном снег, - скрип-скрип".
"Кто это?" - думает Коля, цепенея от страха.
Ему хочется с закрытыми глазами броситься на диван, потушить лампу,
залезть с головой под одеяло, чтобы ничего не слышать и ничего не видеть.
Проходит несколько минут. Он слышит, как молотком колотится сердце,
отдаваясь в голове.
- Никого там нет... - шепчет, убеждая самого себя Коля. - Чудится
мне...
Он осторожно оглядывает комнату и замечает на столе перочинный ножик с
перламутровой ручкой. Затаив дыхание, Коля берет ножик;
успокоительно-аккуратный, гладкий, он умещается в кулаке. Пальцы все
крепче сжимают его, подарок отца, эту единственную защиту и помощь.