"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

Февральская метель обдала его снегом с ног до головы, ожгла жесткой
влагой, отрезвляя после вина, сигарет и пахучего тепла.
Была глухая пора ночи, во всем квартале крутило и вьюжило, вверху
гудели обледенелые тополя, мутные фонари скрипели, вздрагивали на столбах в
ветровых токах улицы.
Снег пахнул глубинным степным холодом, и Васильев, щурясь от снега,
вдохнул его метельную свежесть, поглядел на потонувшие в подвижной пелене
дома, отыскивая хотя бы единственный свет окна, и подумал, что давно не было
такой деревенской метели в Москве, такого первозданного запаха зимней ночи.
Этот запах приносил неясное волнение далекого, навеки детского, ушедшего, и
ему не захотелось сейчас в мастерскую, а внезапно потянуло куда-то в глубину
ненастной дали - во вьюжный сумрак заваленных снегом замоскворецких
переулков с шумящими над заборами деревьями, к наполовину разрушенным
церковкам, заброшенным, мрачноватым за ржавыми, но еще сохранившимися
оградами, к трехэтажным купеческим домам с каменными арками ворот, за
которыми виднелись в снежной заверти маленькие дворики с сарайчиками,
старыми голубятнями, врытыми в землю столами под столетними липами, -
дворики, не менее живописные, чем парижские или итальянские.
До пятьдесят четвертого года Васильев жил в Замоскворечье, любил его
улочки и его переулки, они снились ему, хотя много лет после войны он прожил
в другом, новом районе, в другом дворе, даже отдаленно не напоминавшем
прошлое, родное.
"Ночь, метель и деревенская свежесть воздуха, - подумал Васильев,
возбужденный непогодой зимнего ночного часа и студеной влагой снега на
бровях. - Из-за одной такой ночи стоит жить, черт возьми! Хочу в
Замоскворечье! Сколько лет я там не был! Сейчас разбужу Лопатина, и до утра
пойдем бродить по Москве, протопаем пешком до Павелецкого вокзала, взглянем
на Шлюзовую набережную, на Озерковскую, на церковь в Вишняковском
переулке..."
Друг его художник-график Александр Георгиевич Лопатин жил неподалеку, в
двух кварталах ходьбы от Васильева, в одной из тихих, как тупичок, улиц с
разросшимися тополями, так буйно цветущими в июне, что несколько дней
неуемный пух летал в воздухе, застилал тротуары белыми пластами, скапливался
в затишках возле подъездов, нежной волной облепливал ветровые стекла машин,
подобно первому снегу; зимой же здесь бывало дико и провинциально-вьюжно,
тополя утопали стволами в сугробах и, вздрагивая ветвями под напором ветра,
скреблись и стучали мерзлыми сучьями в окна верхних этажей.
Лопатин ходил в холостяках (четыре года назад был разведен), отличался
внешне безалаберной жизнью, летом постоянно бывал в поездках, ночевал где
попало - в деревнях, на вокзалах, у костра, но зимой подолгу задерживался в
Москве, "выписывался" за лето и осень, запасался сигаретами, набивал
продуктами холодильник, запирался, уединялся в своей квартирке, никуда не
выходил, лишь еженедельно выбирался с веничком в Сандуны. Спать он ложился
нередко на рассвете, вставал поздно (по заказам издательств работал главным
образом ночами), и одно окно его комнаты проступало зеленым пятном во тьме
тихой улицы, и порой бывало оно спасительной ракетой для Васильева.
Подходя к дому, он взглянул вверх, на высоту тополя, где обычно
светилось знакомое окно, но оно было темным.
"Спит?" - подумал Васильев, озадаченный, однако, поднявшись на
четвертый этаж, позвонил решительно, прислушиваясь к сонной тишине на