"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

молчат месяцами, как немые. А "ретро" - возвращение в прошлое... А
магеридж...
- Магеридж?
- Я объясню. Это... групповое стремление к быстрой смерти... это среди
хипповой молодежи. Что здесь должно делать искусство?
- Как все это грустно, ужасно грустно! - сказала Мария, кутаясь в
поднятый воротник плаща. - Что будет с людьми через двадцать лет! Куда они
идут? К пропасти?
- Очен грустно, - подтвердил Боцарелли и опять заговорил с
доказательным жаром: - Сейчас в мире никому не нужен человек. Говорит о душе
человека только кучка интеллектуалов. Они чего-то хотят, и они боятся,
поэтому болтают о гуманизме, о гибели цивилизации на отравленной земле. Но,
синьора Мария, это боязнь за себя, за мировую культуру, а не за человека, к
которому они очен равнодушны.
Они шли в мокрой мгле по узеньким каменным улочкам, иногда восходили по
ступеням на узкие мостики, переброшенные арками через каналы, угадывая
внизу, в белеющих прорехах, водяную рябь редких фонарей, и здесь, на
мостиках, особенно пронизывало осенней отсырелостью стен темных домов. Город
давно спал, непогода октябрьского вечера разогнала немногочисленных в эту
пору туристов, не видно было нигде ни души, и только туман властвовал
повсюду, присасывался к райским световым провалам никому не нужных сейчас
витрин, вкрадчиво придавливался к красноватым окнам ночных баров.
Два раза Васильев был в Венеции весной, запомнил ее солнечной,
многолюдной, а эта осенняя темная Венеция, унылое безлюдье, запах древней
плесени, неприятный фильм и неприятный разговор с Боцарелли по дороге в
отель - все будто имело привкус неудачи, обмана, и было ему трудно дышать
влагой воздуха.
"Что меня тревожит сейчас? - думал Васильев. - Или я действительно не
очень здоров?"
- Боже, как я хочу курить! - сказала Мария, вздрагивая, и прижала
воротник плаща к подбородку. - Какая все же здесь ужасная сырость...
- Вы сказали?.. Я прошу, синьора Мария, - проговорил Боцарелли и сделал
к ней шаг, с поклоном протянул сигареты, но она, улыбаясь, остановила его
благодарно:
- Спасибо. Я не курю на улице.
- Я возражу вам, синьор Боцарелли, - выговорил Васильев насколько можно
сдержаннее, со стыдом чувствуя, что готов вспылить. - Вы сказали горькие
слова об интеллектуалах. А я их люблю, при всех их недостатках. Без них
жизнь была бы сплошной скукой и утилитарной механикой. Вы говорили как
критик, а в наше время, к сожалению, критика - или беззастенчивая реклама,
или публичная казнь таланта. Тем более только боги могут убивать себе
подобных, а не падшие ангелы. Простите, совершенно не хочу обидеть, но почти
все критики - падшие ангелы. По тому, как вы с нелюбовью говорите об
интеллектуалах, я понял, что вы тоже...
Боцарелли, довольный, блеснул молодыми зубами на худом бледном лице
монаха.
- Синьор Васильев, я не писал о вашей римской выставке плохо! Я не
убивал вас. Наоборот. Кое-что мне нравится очен. "Снег", "Прощание",
"Женщина в красном", "Портрет". Я определил вашу манеру не как
социалистический реализм, а как реализм социализма.