"Юрий Бондарев. Непротивление (Роман)" - читать интересную книгу автора

щегольское обтирание усов. После чего Александр подумал: "А доктор все-таки
свойский мужик". Исай Егорович к стакану не притронулся, пугливо скашивал
выпуклые чернильные глаза то на пышущего здоровьем доктора, то на Анну
Павловну, отвечающую доктору чуть заметной улыбкой, которая, мнилось,
терзала Исая Егоровича, будто поверженного бесконфузной смелостью Яблочкова,
которому, наверное, благодаря профессии было позволено то, что не позволено
другим и ему, Исаю Егоровичу. Исай Егорович вдруг с нелепой смелостью
схватил свой стакан, выпил вино, как пьют воду, не разбирая, по-видимому, ни
вкуса, ни запаха, поперхнулся кашлем, потом выражением долгоносого лица
выказывая решимость сразить Яблочкова, воинственно оперся локтями на острые
колени.
- Вот вы врач... Вот вы все знаете!.. Скажите, что такое наша жизнь и
что такое наша смерть? Вот вы сказали о крике младенца...
Яблочков в недоумении почесал пальцем голую макушку и, подумав,
артистично поклонился Исаю Егоровичу, даже шаркнул ножкой.
- Рукоплещу за комплимент. Однако... все знать очень утомительно. И -
неприятно-с! Тем не менее - никто из человеков не способен осознать ни свою
жизнь, ни свою смерть. Мое личное убеждение весьма субъективно, оно таково:
смерти нет. Есть вечность духа.
- Это вы как врач говорите?
- Как врач я чувствую на зубах только вкус боли пациента, почтеннейший
Исай Егорович.
- А как же ваш младенец? Что-то вы противоречите...
- Нисколько! Предназначенное расставание с земной обителью - трагедия
каждого. То есть - в некий час вас выселяют из обжитого земного дома и
переселяют в другое пространство, в вечность, без вина, мебели и
водопровода, которые там бессмысленны и не нужны.
- И вы, врач, верите в, так сказать, надмирное существование?
- Это не существование. Это нечто другое, дорогой Исай Егорович.
Умоляю - не будем касаться запредельного, ибо мы с вами отнюдь не разумнее
древних греков и вселенских мудрецов, включая Льва Толстого, Циолковского и
даже Чехова, материалиста, очень циничного в этом великом вопросе. Но и
доктор Чехов в конце жизни поверил во что-то... в нечто... Александр,
голубчик, - уважительно позвал Яблочков, оборотив к Александру бодрое
полнокровное лицо. - В вашем книжном шкафу видел изумительную книженцию,
сказки "Тысяча и одна ночь". Принесите, будьте любезны, там есть чудесное...
к нашему разговору. Вам не трудно?
- Совершенно нетрудно, - отозвался Александр, с особым любопытством
воспринимая рассуждения Яблочкова, соглашаясь и не соглашаясь с ним, веря в
некоторые приметы и предчувствия на войне, порой завершавшиеся смертельным
исходом. Он не отрицал и то, что было вовсе необъяснимо, как фронтовые
суеверные знаки, загадочные предупреждения, проверенные и на своей шкуре, и
чужим опытом на передовой: разведка в полнолуние, празднично чистое бритье
перед боем, хвалы начальства и расслабленность после награждения и удачи.
В большом книжном шкафу со скрипучими дверцами (до войны ночью часто
был слышен этот скрип), когда-то сплошь забитом книгами, собранными отцом за
многие годы, теперь зиявшим пустотами на тех полках, где стояли
дореволюционные собрания сочинений классиков, Александр нашел читанный еще в
школе томик арабских сказок в издании "Академии", принес его Яблочкову, и
тот, не садясь к столу, с удовольствием погладил корешок книги, сдернул очки