"Борис Бондаренко. Остров" - читать интересную книгу автора

безымянного, - об имени заранее не позаботились, потому что бабки-шептуньи в
один голос напророчили ей девочку, - Дарья, мучаясь от дурноты и слабости,
тихим, безмерно усталым голосом сказала мужу:
- Все, Гриша, это последыш... Рожать больше не буду.
- Дело твое, - так же тихо ответил Григорий, испуганный видом бледного
лица жены, чужим, незнакомым взглядом ее провалившихся глаз и тугими синими
узлами вен на шее, еще не опавших от надрывных криков.
- Мое? - вдруг повысила голос Дарья. - А твое дело сторона? Или я от
святого духа забрюхатела?
И при одном лишь воспоминании о недавно исчезнувшей боли, долгие часы
рвавшей на части ее тело, Дарья залилась неслышными слезами - плакать в
голос она уже не могла, все силы вышли истошными воплями и криками. Григорий
совсем перепугался:
- Да что ты, Дашуня, что ты? Не будешь рожать, не будешь, сделаем
как-нибудь...
Дарья еще с минуту плакала, не разжимая губ и не закрывая глаз. Потом
трудно повернула голову, сказала Григорию:
- Иди, устала я... Спать буду.
И тут же провалилась в сладкую беспамятную пустоту сна.
Проснувшись среди ночи, прислушиваясь к тихому темному шуму дождя за
окном и еще не веря, что боль совсем ушла и уже не вернется, - внизу живота
еще болело, да что это была за боль по сравнению с минувшей, - она вспомнила
разговор с мужем и снова решила: "Да, все, рожать больше не буду...
Хватит..."
Так думала она и за четыре года до этого, родив первого сына, Илью, и
два года назад, когда появился Петруша. Но тогда эти мысли быстро
забывались, они были всего лишь данью родовым мукам, и Дарья понимала это, -
но сейчас она повторила себе: "Хватит, куда еще... Надо и самой пожить...
Двадцать четвертый год всего, а уже трех таких мужиков отгрохала..."
И стала думать, как назвать новорожденного. Андреем, наконец решила
она, - в честь деда.
Шесть лет она твердо держалась своего решения. Но пришлось ей рожать и
в четвертый раз, и в пятый и надеяться, что, может быть, наконец-то будет
девочка. Но опять рождались сыновья - крупные, здоровые, горластые. Все
пятеро пошли в отца, - рослые, черноволосые, с чуть заметной раскосинкой, -
бабка Григория была татаркой, - отчаянные драчуны и первые заводилы всех
смут на деревне. "Харабаровская порода", - прочно утвердилась за ними
кличка. Четвертого назвали Геннадием, а младшего, любимца отца, - Колей. А у
Дарьи любимцев как будто не было - всем одинаково попадало от нее под
горячую руку, над каждым провела она не одну бессонную ночь, выхаживая от
обычных детских хворостей, всегда самым дорогим был для нее тот, кому в это
время приходилось плохо. И хоть в бесконечных хлопотах порой и забывала она,
когда чей день рождения, но всегда знала, кому нужно сделать что-то в первую
очередь, а кто может и подождать, и безошибочно чувствовала, когда надо
поднять голос, когда приласкать, а когда и промолчать и сделать вид, что
ничего не заметила, - хотя видела и замечала она все, что касалось ее
сыновей.
Жили, не в пример многим, на редкость дружно. Ребята, хоть и любили
поозоровать и побуянить, не бежали ни от какой работы, и редко когда
приходилось дважды просить их о чем-нибудь. И не одна баба на селе, вздыхая,