"Хорхе Луис Борхес. Новые настроения" - читать интересную книгу автора

лишь на ней и держится наш иллюзорный мир. Чтобы ее сломать, не надобно
землетрясения, достаточно покрепче наступить ногой. Потому ступать надо
очень осторожно. И все же в конце концов мы неотвратимо туда низвергаемся.
Со стороны Курция, когда он поспешил кинуться в бездну, то было глупое
бахвальство своим героизмом - как известно, весь Рим туда провалился.
Провалился с грохотом рушащихся камней Дворец Имраторов. Провалились все
храмы, а затем туда сбросили тысячи статуй. Все армии и все триумфальные
шествия с ходу провалились в эту яму, и, когда они низвергались, играла
военная музыка..."
Это - Готорн. С точки зрения разума (чистого разума, который не должен
вмешиваться в искусство) приведенный мною страстный пассаж не выдерживает
критики. Расселина, открывшаяся в середине Форума, имеет слишком много
смыслов. На протяжении одного абзаца она и расселина, о которой говорят
латинские историки, и также устье Ада, "где кишат странные чудища с жуткими
мордами", она также означает неизбывный ужас, сопутствующий жизни человека,
и еще Время, пожирающее статуи и армии, и еще Вечность, включающую в себя
все времена. Она - множественный символ, символ, вмещающий много смыслов, не
всегда совместимых. Для разума, для логического мышления такая пестрота
значений может быть шокирующей, но не для сновидений, у которых своя особая,
таинственная алгебра и на туманной территории которых одно может быть
многим. Мир сновидений и есть мир Готорна. Однажды он задумал описать сон,
"который был бы во всем как настоящий сон, со всей бессвязностью,
причудливостью и бесцельностью сна", и удивлялся, что доныне никто не сделал
чего-то в этом роде. В том же дневнике, где он записал этот странный
замысел - который тщетно пытается осуществить вся наша модернистская
литература и который, пожалуй, удался только Льюису Кэрроллу, - записаны
тысячи банальных впечатлений, конкретных мелочей (движения курицы, тень
ветки на стене), занимают они шесть томов, и их необъяснимое изобилие
приводит в отчаяние всех биографов. "Это похоже на любезные и бесполезные
письма, -пишет в недоумении Генри Джеймс, - которые мог бы писать сам себе
человек, опасающийся, что на почте их вскроют и решивший не сказать ничего
компрометирующего". Я-то считаю, что Натаниел Готорн записывал на протяжении
многих лет эти банальности, чтобы показать самому себе, что он реально
существует, чтобы каким-то способом избавиться от ощущения ирреальности,
фантасмагоричности, часто его одолевавшего. В один из дней 1840 года он
записал: "Вот я здесь, в моей привычной комнате, где, кажется мне, я жил
всегда. Здесь я написал уйму рассказов - многие потом сжег, а многие,
несомненно, достойны столь пламенной судьбы. Комната эта волшебная, потому
что ее пространство заполняли тысячи видений и кое-какие из них теперь стали
видимы миру. Временами мне казалось, будто я нахожусь в гробу, хладный,
неподвижный, окоченевший; временами же мнилось, будто я счастлив... Теперь я
начинаю понимать, почему я провел столько лет в этой одинокой комнате и
почему не сумел разбить ее невидимые решетки. Если бы мне удалось сбежать
раньше, я был бы теперь суровым и черствым и сердце мое покрывала бы земная
пыль... Поистине, мы всего лишь призраки..." Двенадцать томов полного
собрания сочинений Готорна содержат сто с чем-то рассказов, и это лишь малая
часть того, что в набросках занесено в его дневник. (Среди завершенных есть
один - "The Higginbotham's Catastrophe" ("Повторяющаяся смерть"), где
предвосхищен жанр детектива, который изобрел По.) Мисс Маргарет Фуллер,
встречавшаяся с ним в утопической общине Брук Фарм, впоследствии писала: