"Хорхе Луис Борхес. Новые настроения" - читать интересную книгу автора

пользовался Кеведо. На его лапидарных страницах испанский как бы
возвращается к затрудненной латыни Сенеки, Тацита и Лукана, к напряженной и
жесткой латыни серебряного века. Блестящий лаконизм, инверсия, почти
алгебраическая строгость, противопоставления, сухость, повторы слов придают
этому тексту иллюзорную четкость. Многие периоды заслуживают или желают
заслужить ранга совершенных. Например, этот, привожу его: "Листья лавра
почтили некий знатный род; восхвалениями в триумфе наградили за великие и
славные победы; статуями возвеличили жизнь божественную; и, дабы не утратили
привилегии драгоценностей ветви и травы, мрамор и лестные прозвания, их
сделали недостижимыми для пустых притязаний и доступными лишь для заслуг". К
другим стилям Кеведо прибегал не менее успешно: стиль как бы устной речи в
"Бусконе", стиль разнузданный, оргиастический (но не алогичный) в "Часе
воздаяния".
"Язык, - заметил Честертон ("Дж. Ф. Уотс", 1904, с. 91), - это факт не
научный, а художественный; его изобрели воины и охотники, и он гораздо
древнее науки". Кеведо никогда так не думал, для него язык был прежде всего
орудием логики. Избитые извечные приемы поэзии - сравнение воды с хрусталем,
рук со снегом, глаза, сияющие, как звезды, и звезды, глядящие, как глаза, -
коробили его не своей доступностью, но куда сильнее своей ложью. Осуждая их,
он забыл, что метафора - это мгновенное сближение двух образов, а не
методичное уподобление предметов... Также ненавистны были ему идиоматизмы. С
намерением "выставить на позор" он смастерил из них рапсодию, названную им
"Сказка сказок"; многие поколения, ею очарованные, предпочитали видеть в
этом доведении до абсурда некий музей остроумия, созданный по велению свыше,
чтобы спасти от забвения словечки вроде: zurriburi, abarrisco, cochite
hervite, quitame alia esas pajas, a trochimoche2.
Кеведо неоднократно сравнивали с Лукианом из Самосаты. Но есть между
ними существенное различие: Лукиан, воюя во II веке с олимпийскими богами,
кладет начало религиозной полемике; Кеведо, повторяя эту атаку в XVI веке
нашей эры, всего лишь следует литературной традиции.
Рассмотрев, пусть вкратце, его прозу, перехожу к обзору его поэзии, не
менее многообразной.
Если в любовных стихах Кеведо видеть документы страсти, они не
удовлетворяют; но если смотреть на них как на игру гипербол, как на
сознательные образцы петраркизма, они обычно великолепны. Кеведо, человек
бурных вожделений, неустанно стремился к идеалу стоического аскетизма, и ему
наверняка должна была казаться безумием зависимость от женщин ("Разумен тот,
кто пользуется их ласками, но не доверяет им"); этих резонов достаточно,
чтобы объяснить нарочитую искусственность "Музы", IV, его Парнаса,
воспевающей "подвиги любви и красоты". Отпечаток личности Кеведо - в других
вещах, в тех, где он может выразить свою меланхолию, свое мужество или
разочарование. Например, в сонете, который он послал из своего
Торре-деХуан-Абада дону Хосе де Саласу ("Муза", II, 109):
В покойном уголке уединясь
С немногими, но мудрыми тенями,
Беседую с умершими умами,
Глазами слышу мертвых мыслей вязь.
Пусть книги не просты, но, не таясь,
К благим поступкам подвигают сами,
В их музыкальной, хоть беззвучной гамме