"Хорхе Луис Борхес. Маседонио Фернандес" - читать интересную книгу автора

невозможно, можно только воспроизвести. Вспоминаю его высокий лоб, мутные
глаза, пепельную гриву и усы, небрежную, почти грубую фигуру. Его тело
казалось лишь поводом для духа. Кто не знал его, пусть вспомнит портреты
Марка Твена или Поля Валери. Вероятно, из этих сходств его бы обрадовало
первое, но второе вряд ли, поскольку, как я полагаю, Валери он считал
прилежным болтуном. Его отношение ко всему французскому было довольно
предвзятым, помню, как он говорил о Викторе Гюго, которым я восхищался и
восхищаюсь поныне: "Сбежал я от этого невыносимого галисийца". После
знаменитого поединка Карпентера и Демпси он говорил: "Стоило Демпси один раз
ударить, и французишка вылетел за канаты и принялся требовать, чтобы ему
вернули деньги, дескать, слишком коротким вышло представление". Об испанцах
он судил по Сервантесу, одному из своих богов, а не по Грасиану или Гонгоре,
казавшимися ему чем-то чудовищным.
От отца я унаследовал дружбу и культ Маседонио. Году в 1921-м, после
долгого отсутствия, мы возвратились из Европы. Вначале мне весьма
недоставало книжных магазинов Женевы и благородного духа общения, открытого
мной в Мадриде; ностальгия исчезла, как только я узнал (или вспомнил)
Маседонио. Моим последним европейским впечатлением был диалог с выдающимся
еврейско-испанским писателем Рафаэлем Кансинос-Ассенсом, заключавшим в себе
все языки и литературы, словно он один был Европой и всей историей Европы. В
Маседонио я нашел другое. Он казался Адамом в Раю, первочеловеком, решающим
и разрешающим фундаментальные вопросы. Кансинос был суммой всех времен;
Маседонио - юной вечностью. Эрудицию он считал суетой, великолепным способом
не думать. В прохладном дворе на улице Саранди он как-то сказал мне, что
если бы он мог выйти в поле, растянуться под полуденным солнцем, закрыв
глаза и забыв об отвлекающих нас обстоятельствах, то сумел бы моментально
разрешить загадку вселенной. Не знаю, было ли ему даровано такое счастье, но
он, без сомнения, о нем догадывался. Через много лет после смерти Маседонио
я прочитал, что в некоторых буддийских монастырях учитель нередко
поддерживает огонь статуэтками святых и отдает для кощунственного
потребления канонические книги, дабы научить неофитов, что буква убивает, а
дух оживляет; я решил, что это любопытное решение согласуется с
рассуждениями Маседонио, однако, расскажи я ему об этом, подобная экзотика
только бы рассердила его. Сторонников дзэн-буддизма смущает, когда им
рассказывают об исторических корнях их доктрины; точно так же смутился бы и
Маседонио, заговори мы с ним о чем-либо частном, а не о живой сути, которая
находится здесь и сейчас, в Буэнос-Айресе. Сновидческая сущность бытия * -
одна из любимейших тем Маседонио, но когда я осмелился рассказать ему о
китайце, которому приснилась бабочка и который, проснувшись, не мог понять,
человек он, увидевший во сне бабочку, или бабочка, во сне увидевшая себя
человеком, Маседонио не узнал себя в этом древнем зеркале и ограничился
вопросом о датировке цитируемого текста. Пятый век до Рождества Христова,
ответил я, на что Маседонио заметил, что китайский язык с той далекой поры
претерпел множество изменений, поэтому из всех слов притчи разве что слово
"бабочка" сохранило четкий смысл.
______________
* Этой теме посвящено эссе Фернандеса "Сон - это простая формальность"
(ср.: "проснуться - значит продолжать спать"), стихотворение в прозе "Поэма
о поэзии мысли", а также эссе "Метафизика, критика сознания; мистика,
критика бытия" ( Fernandez M. Museo de la Novela de la Eterna. Caracas,