"Юхан Борген. Темные источники ("Трилогия о Маленьком Лорде" #2) " - читать интересную книгу автора

Его вдруг пронзила мысль: "Может, фру Фрисаксен тоже была такой ничем
не связанной. И может, поэтому отец..."
Да, может, и она была такой, фру Фрисаксен на шхерах, подруга его
извечно покойного отца, сама теперь покойница, которая лежала мертвая в
насквозь промерзшем доме, где он делил с ней ее последнее ложе в надежде не
замерзнуть до смерти. Может, прелесть ее тела и гениальная простота души
околдовали отца и отвратили от преимуществ цивилизованной любви. Может,
эта-то ее свобода и была естественной причиной их связи, - причиной, которая
сильнее любых доводов. Может, именно так оно и было, и всякое его нынешнее
чувственное восприятие, и всякое рассуждение было лишь отголоском того
прежнего.
Он наклонился к ней, чутко вслушиваясь. Она спала. Спала, похожая на
освещенное луной и пахнущее свежей стиркой белье, которое расстелили на
земле и забыли. Он осторожно встал с постели, потушил свет и накрыл ее
одеялом так, чтобы не коснуться подбородка. Он знал по опыту, что это ее
самое чувствительное место. Он мог овладеть ею, когда она спала, гладить
грудь, бедра, лоб или глаза. Но подбородок - коснись его легкая пушинка, и
она в страхе просыпалась. Он в темноте склонился над ней и вдруг
почувствовал какую-то глубокую связь между чем-то в самом себе и чем-то, что
он вдохнул в нее. Единство душ? Ерунда. Тогда тел, страсть которых в
настоящую минуту догорела, но они не расторгли своей глубинной близости.
"Любить" - уместное ли это слово? В таком случае он любит также и
неодушевленные предметы, если вообще на свете есть что-нибудь
неодушевленное. В таком случае он любит и логику той прелюдии Баха, исполняя
которую он когда-то прослыл вундеркиндом. В таком случае он любит систему
форм кубизма - ее он полюбил, уловив взаимосвязь между линиями и цветом и
всем тем, что он извлекал из своего нутра, когда писал картины, которым он
все это время всерьез отдавался за мольбертом.
Ему вспомнилась глупая напыщенная фраза: "Период моих занятий
искусством пришел к концу. Это было увлечение переходного возраста".
Он поморщился в темноте. Потом встал и зажег затененную абажуром лампу
в углу, готовясь осторожно снять покрывало с мольберта.
Может, сейчас он наконец разберется в этом? Целую неделю он не
осмеливался взглянуть на картину. В глубине души он был убежден, что его
попытки геометрического осмысления элементов свидетельствовали о полном
банкротстве. Он ничему не учился. Вернее, учился всему понемногу - как в
этой области, так и во всех других. Мальчишкой он играл "с оркестром" на
музыкальных вечерах у дяди Рене. Потом Моцарт перевернул ему душу, да так,
что пришлось спасаться бегством. Когда недавно он слушал с матерью игру
Стефи Грейер, его бросило в дрожь от смутного понимания того, на что он
осмеливался притязать.
Он сдернул покров с мольберта. И почувствовал, понял с ликованьем: есть
что-то в этой всеохватывающей системе. Она верна. Во всяком случае, нет в
ней наглой лжи и очковтирательства. В ней таится правда, к которой он пока
еще пробирается ощупью - как пробирался ко всему, в чем пробовал свои
маленькие и не такие уж маленькие дарования.
Но когда он снова завесил картину, в тусклом свете лампы уверенность
исчезла. Да разве не у каждого любителя мерцает порой такая вот искра
уверенности, и не она ли превращает их всех с годами в дилетантов - в
выставляющих свои картины эпигонов, которых в тайный час наивной веры