"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

приемник.
- Ладно бы платье, - глядя вслед тете Люсе, рассуждает бабушка, косынку
жалко, платье все же раз одеванное...
Побормотав, она засыпает, а Костя сидит и думает - с чего начать. Через
полчаса он расправляется с супом и открывает крышку приемника. Через два
часа приемник уже тихо играет для тех, кто не спит, а Костя выкладывает
курсовик и размышляет, плюнуть на него или нет. Еще все же надо, наконец,
заклеить окно. Он сидит, раскачиваясь на стуле и комбинирует, когда что
делать. Костя торгуется сам с собой, сегодняшнюю ночь он будет сидеть или
две последующие. Узенькая кушетка соблазнительно притягивает, Костя решает
лучше пораньше встать и, изощрившись, может быть, закончить курсовик рано
утром, начинает разбирать постель.

Его последняя фотография

Это единственная фотография, на которой он выглядит, как говорится,
естественно - сидит в ватнике, в рабочих штанах и теплой, не по погоде,
кепке рядом с женой, которая держит на руках трехлетнюю кудрявую внучку;
сидят они все на сколоченной из двух пней и доски скамейке, на фоне
построенного им дачного домика, на фоне выращенного женой огромного, пышно
цветущего куста шиповника.
Естественность, конечно, не в одежде и в фоне - были и другие
фотографии, к ним мы еще вернемся. Естественность во взгляде, каким он
смотрит в объектив или, как нам кажется, на мир: чуть насмешливо - мол, знаю
я вас всех, уж меня-то вы не проведете, чуть грустновато: восьмой десяток
нет особых причин для веселья, а, в общем, с симпатией и доброжелательно. В
этом взгляде - понимание происходящего - то, что называют умудренностью.
Посмотрев на эту любительскую фотографию сидящих на скамейке, каждый чуть
дольше задержится взглядом на старике и подумает что-то вроде того, что
жизнь все-таки не бессмысленна, хотя никто не знает, что там впереди,
подумает без охватившей вдруг сердце тоскливой тревоги, а с легкой улыбкой,
с любопытством, зовущим скорее заглянуть за поворот, а потом - еще за один,
и увидеть, ну что же там, что же...
Эту фотографию он не наклеивает в альбом, объясняя это на словах
грязной рабочей одеждой, в которой он сфотографирован. На самом деле, он
считает, что при фотографировании должно быть иное, приличествующее
выставлению напоказ выражение. На всех прежних фотографиях альбома вид у
него натянутый и надутый. Везде он держится неестественно, что называется,
проглотил аршин, лоб чаще нахмурен - на переносице глубокая складка, губы
сжаты то чуть криво, то слишком крепко, в глазах тревожный отблеск
напряженности. На всех предыдущих фотографиях он, словно ожидая подвоха, на
мгновенный вопрос фотоаппарата: "А ну-ка? Каков ты теперь?" не успевает
сообразить, какой лучше дать ответ, не может сразу же обрести нужную
защитную маску, поэтому везде одинаково неестественен и скован.
Его прежняя большая семья, за исключением матери, тоже вся смотрит с
фотографий напряженно. Отец, гораздо моложе его, теперешнего, на фотографии
двадцатых годов, орава ребятишек в домотканых платьишках и праздничных
косоворотках с витыми поясами. Отец, в помятой железнодорожной фуражке,
вытянувшись, неловко заложив руку за борт пиджака, будто говорит свое
обычное: "С ними надо - знаешь! Ого!", подразумевая под этим "ними" всех