"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

взгляд - тревожный, ищущий, упорный. Тогда я весь внутренне собирался и
готовился к тому, что должно случиться, что должна перевернуться вся система
наших с ним отношений.
Дома я ничего не хотел рассказывать, но Оля, как всегда, почуяла,
начала выспрашивать: "Ну, все равно ведь расскажешь, ну давай же скорей,
говори!", и я, конечно, рассказал. Я сказал, что Женя, погнавшись за
сроками, сознательно отмахнулся от учета некоторых тонкостей, связанных с
возможными фазовым сдвигами в приборах - отказался от разработки сложного
узла коррекции и загубил работу всего отдела. "И что теперь будет? - тихо
спросила она. - Мне - выговор, ему, пожалуй, по собственному, - также тихо
ответил я, и она вдруг вздохнула: - Слава богу! - и, подняв на меня глаза,
прошептала: - Ты просто не представляешь, как я рада!"
И тут я поймал себя на том, что и в самом деле что-то во мне
переменилось. Такой, как раньше, я бы, конечно, встал и сказал: - Ну ладно,
Оля! - но в этот раз я не поднял даже глаза, я просто сидел молча, и Оля,
выжидательно посмотрев на меня, повторила: "Очень, очень рада!", встала и
вышла, не допив чая. И я подумал, что вот мне, действительно, уже не хочется
размышлять, куда он теперь пойдет, и кто его возьмет, и что с ним дальше
будет. Я вдруг испытал чувство радостной легкости, чувство свободы.
Раньше всегда на меня накатывало. Я вспоминал нашу большую коммуналку,
две наши огромные комнаты, соседские крошечные комнатухи. В одну из
комнатушек все время открывалась-закрывалась дверь, слышался визг, пьяные
крики, в дыму качались силуэты, а у стены на стульях, скорчившись, спал
мальчик. Утром, когда пьянка, завалившись кто куда на кровати и прямо на
полу, наконец, засыпала, мы с мамой подкрадывались к обшарпанной двери, я
будил его, он потихоньку вставал и на цыпочках пробирался к нам, и жадно ел,
громыхая ложкой по тарелке, сжимая грязным кулаком огромный кусок хлеба. Мы
с мамой старались не смотреть, как он ест, мама собиралась, уходила на
работу, я раскладывал на письменном столе учебники, две ручки, две тетрадки,
подтаскивал еще стул. Мне было стыдно за наши комнаты, за свой огромный
письменный стол, за то, что мой папа - математик, мама - переводчица, а
дедушка был профессор, за бархатную бумагу, в которую обернуты мои учебники,
за часы с боем, за все то, что я любил у нас дома.
Может, этот мой стыд и определил наши с Женей отношения, да еще то, что
в детстве я был, что называется "тоща" - впалая грудь, тонкая шея, очки. Я
всегда чувствовал в нем легкий оттенок презрения, и не возмущался, а считал,
что он имеет на это право.
Он садился за стол, и мы не начинали сразу заниматься, а немного
трепались. Он рассказывал про прием, которому выучился от Витьки Фуфаева,
фигуры, к которой я не осмелился бы и подойти, самого заядлого дворового
хулигана и голубятника. Женя чувствовал мой трепет и благоговение и старался
говорить как можно будничнее - для Витьки он, действительно, был своим.
После его рассказов мои рассказы типа: "А вот я читал про один такой
приемник", - звучали пресно, и я комкал их, и мы начинали заниматься. Если
отец и мачеха запивали, он неделями не ходил в школу - жил за городом у
тетки. Я объяснял ему пропущенное, он не понимал, я горячился, кричал: "Да
ты, что, вообще?" и крутил пальцем у головы, и он, разозлившись, бросал
ручку, по-взрослому ругался: "Да иди ты...", а потом прибавлял: "Очень
хорошо знаешь, да? Папа научил?" И я сразу краснел, хватал его за рукав,
если он собирался уходить, и упрашивал остаться. Он оставался и старался все