"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

капли, вечеров. Я сижу среди других мам у трансформаторной будки на доске,
положенной между двумя ящиками. Мамы вяжут, читают, болтают, покрикивают на
ребятишек, просто греются на солнышке - я тоже периодически вступаю в
разговор, потом, задумавшись, молчу, отвечаю невпопад. Я смотрю, как стая
ребятни, бешено крутя педали, носится туда-сюда по полоске асфальта на
низеньких велосипедиках с толстыми шинами. Федька тоже на велосипеде, я с
удовлетворением отмечаю, что он научился - разве чуть отстает. И все же он
хотя бы катается со всеми, раскраснелся и громче всех хохочет, когда
кто-нибудь из мальчишек постарше выкинет вдруг на лету какой-нибудь
особенный дурашливый фокус.
Я с сожалением оттягиваю время, когда надо будет звать его домой,
наконец, зову. Я заношу велосипед и, придерживая дверь, встречаюсь с Федей
глазами, улыбаюсь: - Хорошо погуляли? - Он, взглядом и мыслями еще на улице,
улыбается в ответ, но, сильно заикаясь, никак не может сказать: - Х-хх...
Лицо его тут же делается капризно-злым, он топает ногой, вскрикивает: Н-ну!,
ожесточенно смотрит на меня: - Н-не с-с-с-п-... - что значит - "не
спрашивай". Я пожимаю плечами, будто говоря: - Подумаешь, какие пустяки!
машу рукой, мол: - Брось ты!, захожу в лифт, мы едем - Федя впереди, я
сзади, я смотрю сверху на стриженую макушку, и плечи подымаются в глубоком,
но бесшумном, утопленном в себе вздохе.
Мы приходим домой, я с энтузиазмом говорю: - Федя, раздевайся!
Раздевшись сама, повторяю: - Раздевайся, Федя! Говорю еще пару раз с
кухни: - Федя, ты меня слышишь? Федя стоит, привалившись к стенке, как был -
в куртке, в ботинках, не обнаруживая никакого стремления что-то в этом
изменить. Лицо его задумчиво, он весь далеко-далеко. Я выхожу с кухни,
открываю было рот, но, сдержавшись, расстегиваю ему пуговицы, стягиваю
куртку, снимаю штаны, ботинки, и, будто сразу очнувшись, переступив через
штаны, он прямым ходом идет в комнату к конструктору. - А руки мыть? - кричу
я ему вслед. - С-с-ч... д-д-до-дд...к-к-кузз... - бормочет он, что значит
"сейчас доделаю кузов". - Да куда такими руками? - возмущаюсь я, подхожу к
нему и тяну в ванную. - Да к-к-кузз!... - орет он, я тяну, он орет, я
запихиваю его под кран, он, смирясь, мылит руки, норовит поскорее смыть
пену, тянется руками в грязных еще разводах к полотенцу. Я выхватываю
полотенце, толкаю его снова к крану, мою ему руки сама, вытираю тоже сама. С
кухни доносится шипенье бегущего из кастрюльки молока, я кидаюсь, ахаю: Вот,
все из-за тебя, паршивца, никогда сам ничего, как следует, не сделаешь! При
этом из комнаты слышен стук развалившихся кубиков, Федин визг: Н-ну!,
истошный рев: - С-с-сломм-м...!, грохот чего-то брошенного, топот по
коридору, и вот уже он на кухне, с искаженным от гнева личиком замахивается
кулаком и под моим укоризненным взглядом, упав на пол, безутешно и горько
плачет. Бросив тряпку, я подхожу к нему: - Ну ладно, ладно! - поднимаю
его. - Ну, что у тебя там сломалось, пошли посмотрим! - Полчаса мы вместе
восстанавливаем развалившийся грузовик. Поставив последний кубик, я,
взглянув на часы, ахаю: - Девятый час! - тащу его ужинать, и минут через
сорок, он, кажется, уже спит. Я захожу к нему поправить одеяло, недолго
смотрю на него, спящего, опять возвращаюсь на кухню с кучей неглаженого
белья и, работая утюгом, принимаюсь думать свою нескончаемую думу.
В это время звонит звонок. Я открываю - на пороге Саша. Он обещался мне
как-нибудь зайти починить телевизор, и вот зашел, а разговор был только
сегодня.