"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

усталой. Они уже не говорят о Сереже, а только о чае, о торте, о рецепте
какого-то печенья. Мужчина спохватывается - нет папирос, и отправляется за
ними вниз, в ларек. Они остаются вдвоем, некоторое время молчат, наконец,
женщина, кивнув на стул, где сидел мужчина, говорит: "У него в Кокчетаве еще
семья. Он уходил от нас с Сережей, потом вернулся. Я тогда приняла..." Леля
сначала не может взять в толк, потом спрашивает: "И дети?" "Дочка". "И
что...он?" - поколебавшись, кивает на пустой стул Леля. "Четырнадцатый
дочке, - вздыхает женщина. - Еще ой-ой, пока дойдет до дела..." Леля,
нахмурившись, хочет что-то с возмущением сказать, но мужчина возвращается,
включает хоккей, и Леля, посидев еще немного, начинает собираться. Женщина
провожает ее молча, напоследок говорит: "Заходи". Она говорит это скорее
равнодушно, мол - не придешь, ну и ладно. "Зайду", - кивает Леля и идет
вниз, не оглянувшись на повороте.
Где они садились?
- Где они садились? - спрашиваю я, когда мы проезжаем вдоль вереницы
машин у его завода.
- Кто? - спрашивают в ответ и он, и наш мальчик.
- Они, - со значением говорю я, и он, усмехаясь, понимает, а мальчик
продолжает: "Ну, кто они-то?", и я отвечаю: "Папины хорошие друзья".
Я расшифровала все в тот же день, когда он приехал за нами на дачу не
утром, а вечером, сказал, что сломалась машина, и я поначалу ругалась, что
мог бы передать с соседями, а то сиди вот так и психуй. Накануне я как раз
видела плохой сон, и это была пятница, а месяц назад у нас умер сорокалетний
сосед, и я обрадовалась - сломалась машина. А вечером в городе был звонок, в
трубку молчали, и я вдруг с ужасной злобой спросила: "Ну, что, будете
говорить, нет?" И ничего, кажется, не сознавая, обернулась к нему: "Это кто
звонил?", и по его не умеющему врать лицу сразу поняла - да, именно так, но
он буркнул, что не имеет понятия. А потом мы сидели на диване, и я сказала:
"Этого у нас еще не было - ну, говори". И он начал говорить дозами сначала,
что попросили помочь с ремонтом, и я спросила только: "Как же ты мог?",
встала и ушла в ванную.
Я выстирала все, что было грязного в доме, я стирала до половины
второго, я думала только: "Вот, вот, как оно бывает!", потом пошла на кухню
и села с газетой. Он лежал, не спал, я прочитала газету от корки до корки,
вернулась, наконец, в комнату, сказала: "Ну, теперь давай говорить".
Я спрашивала, он отвечал, и паузы были по полчаса и после вопроса и
после ответа. - И что ты думаешь делать? - спросила, наконец, я. - Сколько
лет мы с тобой живем? - вздохнув, ответил он. - Это не имеет значения,
замотала я головой и прибавила, что его общению с ребенком препятствовать не
буду. И я впервые представила, как это все может быть, и меня затрясло, и
он, наверное, тоже представил, потому что затрясло и его, и мы принялись
говорить уже без пауз, а наутро он отнес книжки по вязанию и позвонил мне,
сказал, что все.
И было ощущение приторно-сладкого, избитого театра, когда я говорила:
"Ты уверен, что хочешь именно этого? Ты подумал?" и в том, что он звонил мне
с работы чуть не каждый час. И больно было оттого, что в день приезда на
дачу он выглядел моложе, в глазах у него что-то светилось, и он даже подошел
раз к зеркалу, посмотрелся и сказал: "Нет никакого живота", а после той ночи
он лет на десять постарел, и в глазах у него уже не светилось ничего. И я
вспоминала, как мы собирали в тот день на даче шиповник, и он оживленно