"Леонид Бородин. Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова" - читать интересную книгу автора

его домочадцев даже в окошке не нарисовался. Знала, семья
большая, но сочувствия не испытывала, потому что за годы
насмотрелась на бедность работяг-путейцев, а ведь еще надо иметь
в виду, что путейцы -- льготники, с колхозниками сравнить если
или хотя бы с теми же работягами слюдфабрики, где свою трудовую
жизнь начинала. А тут отсиделся здоровый мужик на "броне" всю
войну -- знать, шибко удобный был для прочих начальников. Нет, не
сочувствовала, хотя и неприязни не выказывала.
Вечерней "мотаней" уже по сумеркам вернулась в Слюдянку. В
три дня собралась, с кем надо, со всеми попрощалась, долги
кое-какие мелкие раздала, в отделении дороги заказала на субботу
дрезину, а на оставшиеся два дня, пристроив сына Кольку к
соседям, махнула на свой родной километр, где мамка ее приемная,
тетка Глафира, жила с одной, при ней оставшейся дочкой
Валентиной, перегулявшей в свое время со всеми свободными
мужиками на ближайших километрах, но так и не вышедшей замуж.
Когда "мотаня" приткнулась у дома-будки, там уже никого не
было. На дверь накинут ржавый висячий замок, так, для порядка,
Лизавета помнила, этот замок и в ее время был без ключей. Только
накидывался. Чужих людей не бывало, свои, если кто с другого
километра по случаю при доме окажется, без нужды в дом не войдет,
а если нужда какая, так милости просим -- свои ведь.
Пропал на войне чудной Глафирин мужик, пятерых чужих детей
пригревший, но так и не заимевший своих. Говорили в народе, что
война, дескать, равно забирала -- что хороших мужиков, что
плохих. Может, оно и так, только равенство это все равно было не
в пользу жизни, так что жизненного повреднения на долгие годы не
миновать -- одних детей недорожденных кто посчитает?..
Переоделась в Валькино тряпье, попила чаю с пряниками
слюдянского производства, отыскала рваную телогрейку, кирзухи
стоптанные, платок с двойной подшивкой от тунельных сквозняков.
Сарай с инструментами едва прикрыт. Обычный набор: метлы,
кувалды, шпальные костыли, прокладки, противоугоны -- все с
запасом. Кинула метлу на плечо, в руке матерчатая сумка с
бутылкой водки и закуской, что заранее, еще в Слюдянке
приготовила, и пошла в восточную сторону, где был участок
Глафириного мужа, а теперь, понятно, ее участок. От Байкала, от
байкальского льда холод шел низом, а солнце весеннее уже
нагревало скалы, и от скал чуть приметным парком источалось
тепло, едва-едва ощутимое, -- все знакомо, все родственно до
слез, только слезы отчего-то не радостны, совсем не радостны.
Один поезд обогнал, прижав Лизавету к самому краю
тропы-бровки, только шаг назад -- и полетишь под откос в темные
проталины, что уже образовались вдоль береговой кромки.
Отвыкла... Перешла на скальную сторону, а тут с другой стороны
товарняк с цистернами -- теперь прижимайся спиной к бугристому
скальному срезу. Все, чужая она здесь. А ведь козявкой была,
когда в школу на сорок пятый километр ходила и никаких страхов не
имела... Чужая! Разве что Байкал... Глянешь, щурясь, на
сверкающую ледяную равнину -- и в душе покойнее, потому что,