"Леонид Бородин. Третья правда" - читать интересную книгу автора

егерем, а что если и прижимал кого, так это когда уж тот совсем без меры
лютовал в тайге. Но признать такое было нелегко, потому что разве забыть,
как недобро смотрел Ивану Рябинину вслед тот, кого уводили милиционеры?
Разве забыть, с какой жадной яростью накину-лась деревня на таежную
благодать в короткий период междуцарствия и как затем радостно и хитро
прищурилась она, когда поняла, что новый егерь за бутыль самогона готов не
то что полдюжины струйчатых сосен, а целую деляну отвалить и живность любую
положить на мушку дробовика без ограничения и меры. Несколько лет таежная
мудрость шла по цене самогона, и деревня нагуляла солидный жирок от своего
беззакония. Потом уж и сами готовы были одуматься; кряхтели мужики-охотники
и покачивали головами, цокали языками и недобро косились на новый дом своего
егеря. И долго бы еще косились, если б, смешно сказать, сохатый не затоптал
в смертной агонии оплошавшего егеря.
Тогда деревня вспомнила впервые об Иване Рябинине добро. Но
воспоминание было корот-ким, потому что жизнь - не тихая вода, а чаще
паводок, и надо суметь жить и выжить. Это же - не просто, когда весь мир,
что начинался за границами деревни, оскалился на нее в непонятной лютости, и
козни его, казалось, самим сатаной придуманы на погибель мужика...
Вспомнила деревня и то доброе летнее утро, когда на крыльце
рябининского дома появилась царевна-лебедь. Она вышла из сеней так, будто
только-только появилась на свет, будто родилась с этим тихим скрипом сенных
дверей, золотоволосая, с маленькими белыми ножками. И все подтверждало ее
чудесное рождение: как прищурилась она на солнышко, а затем закрыла глаза,
словно постигая собственную тайну; как озадаченно-изумленно смотрел Иван
Рябинин на нее, замерев у поленницы дров с опущенным топором; как потом
сошлись они у последней ступеньки крыльца и молчали, не прикасаясь друг к
другу.
Теперь уже было не вспомнить, чьими глазами увидела деревня рождение
чуда в рябининском доме. Но чтобы бирюк Рябинин отхватил городскую кралю,
такого деревня ожидать от него не могла и поначалу даже оскорбилась и
поджала губы, готовясь оказать достойное сопротивление дерзкому вызову
егеря. А вызов не прозвучал, и деревня поняла, что он ей только померещился
в гордыне. Рябинин не торопился показываться на людях со своей молодухой, и
она ограду его усадьбы, похоже, принимала не как ограду, а заграду, словно
менее всего собиралась выходить за калитку, и в крепости плетня видела свое
счастье и удачу жизни.
Тропа, что проходила мимо рябининского дома в тайгу, была не
единственной и не самой удобной, но в то лето бабы ли шли по голубику,
мужики ли на промысел, мальчишки ли за черемшой, - все выбирали эту тропу,
пусть бы пришлось крюк сделать в пару километров, но лишь бы глазом
взглянуть на "чужую", языком прицокнуть и посудачить после про то, какой
номер выкинул ихний егерь.
Через уйму лет вспоминая об этом, деревня законно могла гордиться, что
хорошо отнеслась к чужой, что после того, как привез из города егерь швейную
машину, без предубеждения и зависти потащили девки и бабы сундуковые отрезы
нэповских времен городской мастерице, и когда получали на руки платья, юбки
и кофты не совсем привычного фасона, не фыркали при том и на плату и подарки
не скупились.
Прошло немногим более года, и проходящие тропой мужики и бабы уже
слышали детский плач в рябининском доме; и деревня не обиделась, что имя