"Леонид Бородин. Третья правда" - читать интересную книгу автора

всякими тряпками, необходимыми для зимовья. На дорогу выпили все по чарке,
кроме офицера. Людмила, загадав, видимо, под чарку то, что и у всех на уме
было, выпила на равных и постаралась не закашляться. Зато все время кашлял
ее отец...
Он, прощаясь со Светличной, поцеловать на прощание ее не рискнул, но
долго держал за плечи, смотрел в налитые слезами глаза и лишь напоследок
сказал:
- Когда направлялся в Россию, боялся уже не встретить в ней людей.
- Куда ж они денутся, люди-то! - чуть улыбнулась Светличная.
- Дай-то Бог! А тебе - спасибо...
В седло устроили Людмилу. Офицер, на мгновение будто забыв о болезни
своей, резво вскочил на кобыленку и приосанился, удаль былую вспомнив, да не
тот был под ним конь, и все было не то, и сник он сразу, помрачнел и сказал
нетерпеливо:
- Двинемся, что ли!
Селиванов, забрав у него поводок, повел за собой лошадь, выбирая в
утренних сумерках проходы по рябиннику.
Он хотел бы тумана, но ясное утро обещало солнечный и жаркий день.
Нужно было до полудня прибыть на место, а у таежной лошади, если идет шагом,
шаг один - неторопливый, три версты в час, и ускорить его невозможно.
Селиванов долго мотался по рябиннику вдоль ручья (или это ручей
петлял?), несколько раз переходили через него, и всякий раз лошади
намеревались пить: но лишь шеи успевали вытянуть, как он тянул их и шел
далее, зло покрикивая: "Но! Но! Доходяги!" Лошади не обижались, сознавая
свою справность и выносливость, встряхивали гривами, косясь на мечущихся
вокруг них селива-новских собак, и шли дальше.
Наконец, вышли на тропу, и Селиванов отдал узду офицеру. По тропе
лошади пойдут сами, работа привычная.
Шли на Чехардак, на ту самую недостроенную базу, где когда-то
разбойничал Селиванов. Барак он давно уже разобрал, точнее, перебрал и
превратил в просторную избушку. В ней он обделывал свои делишки: панты
варил, шкурки обрабатывал, зверя разделывал, когда мясом запасался; там же
хранил капканы, петли, ловушки да стволы кое-какие... Тропа, по которой шли,
была неходовая, по ней и ходил разве что только один Селиванов. Шла тропа
глубоким черным руслом вдоль мхов, а поперек - на каждом шагу корни, как
ступеньки. По обочинам тропы, а то и прямо на ней - маслята таежные целыми
гнездами. Скоро птица начала взлетать всякая: то рябчик, то копылуха, то
голубь лесной. Собаки уносились далеко вперед, вспугивая все вокруг, радуясь
власти своей и свободе.
Офицер стал дремать в седле. Маленький караван шел молча, лишь лошади
фыркали да звякали иногда подковами, натыкаясь на выход камня на тропе.
Всю жизнь свою только тем и занимался Селиванов, что входил в тайгу и
выходил из нее; и если не было в его мыслях по этому поводу высоких слов, то
чувства испытывал он вполне высокие: чем далее шли годы, тем больше смысла
чуял он в таком, казалось бы, естественном союзе: он и тайга. Когда выходил
на люди и тайга оставалась за спиной, Селиванов думал о ней как о чем-то
целом, едином и живом, но от него отделенном, и это отделение воспринимал
как вынужденное неудобство, нарушение естественности. Когда же возвращался,
тайга переставала быть чем-то вторым по отношению к нему, он снова ощущал
себя ее мозгом, и уже не было двоих, но одно - он и тайга; более того,