"Леонид Бородин. Бесиво" - читать интересную книгу автора

дурнотравья, ничего доброго. Сперва куставьем, а потом и мелколесьем поросли
бы, как это обычно бывает. Но время от времени откуда-то поступали приказы,
и тогда, опять же откуда ни возьмись, - вся деревня удивлялась, откуда
взялись, - появлялись трактора и вспахивали все до самых косогорных
горизонтов. Затем завозились горы каких-то удобрений, но так и оставались
горами, пока их частично не растаскивали, а дожди да половодья не размывали
в ложбины и низины.
Старожилы помнили семью Рудакиных, когда это была еще семья. Семья была
дурная, по крайней мере, с момента памяти о ней. Семья, как и рыба, гниет с
головы. Так вот, Мишка Рудакин зачудил сразу, как с войны пришел. И в
правлении посидел, и в бригадирах побывал, но только тошно было ему с первых
дней среди глупости деревенской, потому что на войне, а особенно после
войны - год в проклятой Германии, в небольшом неразбомбленном городке
порядок наводил - насмотрелся он таких разностей жизни, что от одного
погляду на нищету да суету шипулинскую душу блевотиной выворачивало. Так и
кричал в правлении, когда особенно поддавши бывал, так и кричал в
председателеву рожу: "Это жись? Это не жись! Ты ж даже до Польши не дошел! А
спроси, кто за Польшей побывал, любой скажет, как жить можно. Если с
разумом..."
С первого фортеля упекли бы Мишку Рудакина куда следует за враждебность
настроения, но ведь мужик, ни разу не раненный и к крестьянскому делу
приспособленный, и, как мужику положено, только пришел, тут же и детей начал
делать одного за другим - год через год два парня. А девка, еще довоенная,
уже на ферме вместе с матерью наравне... В общем, долго возились с Мишкой
Рудакиным всякие местные начальники. Еще потому, что по всякому личному делу
угодить умел и имел чем. Напривез он из Германии некрестьянского добра уйму.
Специально машину гоняли на станцию за сто верст, чтоб добро доставить. Один
аккордеон подарил председательскому сыну, к музыке способному, и не зря
подарил - стал сын музыкантом, когда Мишки Рудакина уже в живых не было, а
деревня еще была, клуб свой имела и даже почту, приезжал, три часа шипулинцы
слушали разную музыку и даже Мишку покойного добром поминали.
Парторгу колхозному вообще дивную вещь подарил: такую посудину, в
которой горячий чай не стынет, хоть целые сутки его там держи. Называлась
эта штука по-иностранному - термосом. Мишка хвалился, что выменял его у
американца. А парторг-то - рыбак заядлый, подарок в самую точку. А всяких
губных гармошек, коротких и подлиннее, с десяток раздарил кому попало. А
какие отрезы крепдешинов, и креп-жоржетов, и шевиотов в сундуке держал на
посмотр да на показ, бабы только ахали. Но недолго ахали. Как запоем поболел
Рудакин, все спустил по дешевке, и лишь девке своей, Галинке, кое-что пошить
успела жена рудакинская, сама всю жизнь проходившая почитай в отрепье,
потому что шибко работящая была. С первых дней, как еще до войны выскочила
радостно за балагура колхозного, сразу в домашнюю работу впряглась под
командой свекрови и после свекрови, когда та померла от грыжи, весь дом
рудакинский на себе тянула. И в колхозе, само собой... Уже до войны они были
разные. Надька, жена Мишкина, трудяга-работяга, а он больше придумщик да
балагур. На войну уходил с первыми призывами, уходил, как на праздник, за
наградами да за славой, да с надеждой, что через месяц-другой, фашистов
разгромив, паспортишко в руки и ноги в руки - да в город какой-нибудь, где
жизни больше. А вернулся через шесть лет, не по воле вернулся. Когда б всем
по воле, кто б колхозы подымал... Деревня, хотя войны и не знала, но