"Леонид Бородин. Бесиво" - читать интересную книгу автора

соцлестницы, мы все еще никак не можем решиться начать рвать пасти друг
другу.
Ну и, наконец, на дальнем плане - хотел бы, чтоб на самом дальнем, в
этаком полуштрихе - я собственной персоной. Желательно в роли
наблюдателя-соглядатая. Только художник-реалист с моим пожеланием посчитался
бы едва и наверняка наделил бы меня чертами пресловутого Пилата, не
забывающего всякий раз добросовестно отмывать руки и щедро пользовать
дезодорант для прочих частей грешного тела. Душу, как опять же известно,
дезодорант не берет.
Мне роль Пилата обидна, я о себе лучшего мнения, потому у всей взаимно
честной компании прошу прощения, дескать, проблемы ваши мне не по уму, а по
уму всего лишь пару пустяшных вопросов Сергею Ивановичу задать, причем после
решения вопросов непустяшных, в коих я, жалкий писака, ничегошеньки не
смыслю, но лишь без пользы отсвечиваю в стекольной раме полотна, что на
противоположной стене, живописующего глубокообразную природу данного района
все еще необъятной Родины.
Я ухожу и, как ни странно, все расстаются со мной с откровенным
сожалением.
Впрочем, понятно: уходит аудитория. И не какая-нибудь - столичная.
Уходит, не высказавшись, то есть себе на уме. Такое всегда неприятно. Федор
Кондратьевич из-под своего бровохмурья смотрит мне вслед, испепеляя мой след
презрением бойца, израненным брошенного на поле боя.
В приемной еще полчаса назад за пустым столом - секретарша, в целях
экономии сокращенная на полставки, а все три кабинетика в коридоре, что за
приемной, приоткрыты, и в приоткрытости - лики сотрудников газеты, лики
молодые в основном и соответственно по-молодому заинтересованно
встревоженные явлением в их задрипанную газету самого главного районного
"олигарха" собственной персоной. Да и сам я, хоть и не при фраке, но
личность для них неизвестная. Всякая неизвестность пожилого тревожит, но
молодого - хмелит, и суть всякого молодежного оптимизма в том, что хуже не
будет, а если и будет, то даже интересно...
С доступной мне важностью прошагал я мимо полураскрытых кабинетов, не
кинув глаза ни в один, и наконец оказался на улице городка, какового,
ей-богу, не узнал!
Не знаю ничего более прекрасного, более милого и уютного, чем маленький
районный городок после незатяжной, но проникновенной грозы. Пыль районная в
грязь превратиться не успела, но обрела блеск чистоты, давно крашенные
домики превратились в свежекрашеные, а палисаднички раззеленелись
по-весеннему, и птички всякие, пусть бы и воробьи, расчирикались на ветках,
пушистясь, и ни одной тебе вороны, куда ни глянь. Ворона, конечно, птица,
природой предусмотренная, но когда не коробит уши их стаевое карканье, ушам
отдых и им же, ушам, доступны тогда иные, более благозвучные голоса - и
малых птах, и тихое шуршание редких, но еще сохранившихся дерев вдоль улиц,
да и человечьи голоса в послегрозовую пору добрее и мягче звучанием, потому
что малая гроза никогда не во вред, но всегда на роздых дыха, вроде
дармового, нежданного чуда со всякими причудными воркованиями и
громыханиями.
Вот в притворной тревоге выскочила на улицу женщина и давай прощупывать
простыни, развешанные по проволоке на прищепках через метр. Вижу, головой
качает и даже бранится будто бы, но знаю, невсерьез, потому что, во-первых,