"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

антоновым огнем, который жег души тех, кто после стольких лет нечеловеческих
мук стояли на палубах транспортных судов союзников и смотрели на русский
берег, уходящий от них навсегда.
Иногда воображаю себе, что прибыл сюда не в уютном самолетном кресле за
вкусной жратвой, а бежал, как они, все бросив и утратив.
Особенно образно это видится, когда попадаются на глаза старинные
фотографии Монреаля двадцатых годов. Я смотрю на эти улицы, дома, высокие
автомобили с цилиндрами фар, молодых людей в канотье и гамашах, старинные
трамваи и представляю себя самого, совершенно потерянного, стоящего на этом
совершенно чужом краю света, в жутчайшей дали от всего, что так дорого
сердцу. Где-то там за океаном гибнет моя страна, умирают дорогие мне люди, а
я торчу здесь и не знаю ничего ни о ком. И никаких интернетов, ни телефонных
карточек для звонков по полтора часа за пять долларов. Не говоря уже про
тысячи вывезенных из дома фотографий, да русские видеотеки с бесчисленным
количеством современных фильмов. И никакой, даже гипотетической возможности
вернуться и хоть когда-нибудь снова увидеть родной край. Просто - ничего.
Пустое место, где все надо начать сначала.
Какой подлинный ад должен был пылать тогда в моей душе. И как
спасительны должны были казаться бутылка водки, русская поэзия и молитва!
Так явно представляю себя пьяного, бредущего по улицам чужого мне города,
сосущего из горла водку и бормочущего:
В Константинополе у турка валялся порван и загажен
План города Санкт-Петербурга (в квадратном дюйме триста сажен)
И вздрогнули воспоминанья! И замер шаг... и взор мой влажен...
В моей тоске, как и на плане: "в квадратном дюйме триста сажен!"
А потом бухающегося в храме на колени и поющего вместе с хором:
"Святый Боже, Святый кр?пкiй, Святый безсмертный помилуй насъ!". Вот
это, наверное, и есть то самое настоящее, что зовется Ностальгией.
...С января девяностого года, когда я поселился на подворье
Русской Зарубежной Церкви, то по воскресеньям стоял с сынами и внуками
белых эмигрантов и пел мысленно ту же молитву. При этом прекрасно понимал,
что у меня есть в Москве благополучный дом и жена с дочкой, с которыми все в
порядке, ибо я регулярно раз в несколько дней говорю с ними по телефону. А
главное, никто меня здесь насильно не держит. Вот обратный билет, а вон там
автобус в аэропорт. Садись и кати домой. А я пил после храма водку и называл
сие действо заливанием ностальгии.
Все это напоминает мне один случай, происшедший тридцать с лишним лет
тому назад в алжирском аэропорту "Мэзон бланш". Я тогда провожал в Союз
очередную группу врачей, а рядом со мной прощались два в дымину пьяных бугая
нефтяника. Один обнимал другого и в полном смысле этого слова рыдал, говоря
сквозь слезы: Колян, др-руг! Домой, бля, едешь, на р-р-родину! Р-р-родную
землю поцелуешь, р-р-родные, бля, березки обнимешь, щекой к ним прижмешься!
Как я тебе завидую, как завидую! А я, бля, на пятый год продлился!
И при этом горестно махал рукой, мол, вот как мне в жизни не повезло,
не то что, мол, тебе, Колян...
Надо же, как странно все случилось. Прибыл я сюда, в Канаду, в августе
89 года, а когда ехал в аэропорт, мысли даже не было, что покидаю ту жизнь,
ту страну навсегда, и вступаю в какой-то новый, неведомый мне виток судьбы.
Даже по сторонам особенно не смотрел, не прощался с окружающим меня столь
привычным советским миром, которого, как оказалось, больше уже не увижу