"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

Арбузов, снял всю слесарную мастерскую, где работал, вчистую разорив
своего хозяина-нанимателя, и поплыли они, слесаря нижегородские, под звон
балалаек и ложек перестук в Астрахань, а из Астрахани снова в
Нижний, а там снова в Астрахань и обратно. В общем, к августу 14-го
года, когда призвали моего деда на войну, которая тогда звалась
Второй Отечественной, был он гол как сокол и так же нищим слесарил, как
и до обретения мукомольного завода. А в конце 16-го вернулся дед
комиссованным с белым билетом, ибо был газами пожжен. Как сейчас помню,
всегда кашлял, из-за газов этих, но, тем не менее, благополучно дожил до
1956 года, когда и умер от рака легких.
Летом же 1918-го, когда чехи взяли Казань, и была угроза Нижнему
Новгороду, чекисты собрали в Нижнем буржуев с женами и детьми, да
погрузили их в трюмы барж на глазах всего города. Затем, нисколько не
стыдясь, вывели баржи на середину Волги и расстреляли прилюдно
артиллерийским огнем. Так вот в одной из барж была вся семья человека,
который у деда в 1912 году мукомолку-то и купил. А у бабки моей, Надежды
Владимировны, (полной тезки супруги нынешней) было десять сестер, и все они
в 1912 году деда моего возненавидели. Мол, сволочь какая оказался! Ему
богатство на голову свалилось, а он, вместо того, чтобы мудро им
распорядиться, семейный капитал основать и приумножить, родным всем помогая,
взял, мол, подлец, и все пропил.
И хором отказали ему от дома еще в 12-ом году. А в восемнадцатом, после
расстрела барж на Волге артогнем, нажрался мой дед самогонки до поросячьего
визга и пошел обходить дома бабкиных сестер. Дверь каждого дома выбивал
ногой, входил, вытаскивал из кармана кукиш, тыкал его в нос очередной
свояченице и хрипел легкими, газами пожженными: "Целуй сука! Целуй! Если бы
не я - в барже бы сейчас была!"
И ведь целовали - куда б они делись?! Фронтовик! Боялись их. А главное,
прав был дед. Не пропил бы он мукомолку - быть им всем в барже, включая маму
мою, Елену Федоровну, которой к лету 18 года как раз исполнилось четыре
годика.
Так что, исключительно, благодаря дедовскому запою 1912 года и давно
сгнившему пароходу Василий Блек, спаслась вся семья моей мамы, включая ее
саму, а как следствие и я появился на Божий свет. Посему сижу сейчас, жив
здоров, на монреальской улице имени адвоката и социолога Эдуарда Монтпети,
пью водку Абсолют и предлагаю тебе меня поддержать. Давай Александр
Лазаревич, нальем на посошок, по последней, и примем от души за живительную
пользу русского запоя, столько жизней спасшего. В том числе и мою! Ну, будь
здоров, и прощай. До завтра. Повело меня чего-то с устатку. Не в те клавиши
уже жму.
Монреаль, 11 июня 2000

Дорогой мой Шурик. Можно я буду так тебя называть в память о летних
днях отрочества, проведенных нами в столь уже далекие пятидесятые годы на
первой Северной улице поселка Репино? Ведь ты в моей памяти навсегда остался
Шуриком. Посему так сложно было мне признать тебя, через сорок лет, в
совершенно седом и нетрезвом соседе по купе Красной стрелы. Впрочем, и ты
меня, естественно, сразу не признал. Сейчас здесь, восемь месяцев спустя и
уже так далеко от Октябрьской железной дороги, мне столь приятно вспоминать
каждый момент, предшествующий нашему взаимному узнаванию в прошедшем ноябре.