"Элизабет Боуэн. Мертвая Мейбл" - читать интересную книгу автора

глазных яблок. Он начал допускать ошибки в работе. Временами им овладевало
гнетущее чувство тревоги, и он напрягался, как натянутая струна, услышав
шаги или стук двери.
Мейбл особенно хороша была в любовных сценах. Казалось, силы покидают
ее, она изнемогает, приникнув к плечу партнера, тело ее бессильно сникает,
она обречена, как дерево под натиском урагана. Она в отчаянии запрокидывает
голову, партнер жадно ловит ее лицо. Невозможно отвести взгляд от руки,
безвольно лежащей на его плече, от вздрагивающих пальцев. О чем она сейчас
думает, о чем вообще думают женщины в такие мгновения?
Как-то вечером Джим Бартлетт, роясь в книгах Уильяма, наткнулся на
номер "Кинозрителя", спрятанный за ними на полке. На обложке Мейбл в платье
для верховой езды, снятая во весь рост, ироничная и элегантная, стояла,
глядя в сторону
упираясь в бедро рукой с зажатыми перчатками; казалось, фотограф застал
ее врасплох, волосы слегка растрепались, как будто она только что сняла
шляпу. Растерявшись от неожиданности, Джим уставился на снимок. Трубка в
уголке рта, застывшее лицо - совсем как снеговик, подумалось Уильяму. Джим
вынул трубку, вид у него был озадаченный.
- Ну и ну! - произнес он. - Ну и ну! Знаешь, ты действительно того... Я
хочу сказать, старик...
- Я отложил журнал для тебя. Если бы ты не стал всюду совать свой нос,
я бы сам...
- Ну конечно, - сказал Джим. - Мы и не думаем. Нет, нет, даже и не
думаем...
- Ну и не думайте. И убирайся к черту!
В банке они держались подчеркнуто вежливо друг с другом и не позволяли
никаких грубостей. Глубоко оскорбленный, Джим Бартлетт отправился домой. На
следующее утро Уильям принес извинения.
- Не стоит говорить об этом, старик, - любезно ответил Джим. - Я тебя
понимаю и прошу извинить меня. Если бы я только мог подумать, что ты это так
воспримешь...
Его буквально распирало от благожелательности. Вечером он пришел к
Уильяму, готовый выслушать его исповедь, но не застал хозяина дома. Тот
вернулся лишь в половине двенадцатого. Так повторялось три вечера подряд; в
банке Уильям явно избегал Джима, и тот в конце концов перестал заходить.
Расскажи Уильям все откровенно, без утайки, как мужчина мужчине, Джим
Бартлетт был бы сама скромность. Но поскольку Уильям предпочел
отмалчиваться, Джим рассказал все другим клеркам. Они поделились новостью с
племянницами управляющего, а те в свою очередь пересказали дяде. Вскоре при
первом же поводе Уильяму был сделан строгий выговор за небрежность в работе
и чрезмерное увлечение кинематографом. Уильям надменно делал вид, что
любопытство сослуживцев и их колкости не задевают его, но в душе глубоко
страдал. Он перестал ходить в "Бижу" и "Электру" в Пэмслее и Белтоне, а
ездил на поезде в Лондон и там смотрел Мейбл. Нередко приходилось добираться
до отдаленных окраин; в такие вечера он заходил в кондитерские, тускло
освещенные газовым светом, что-нибудь рассеянно съедал или выпивал чашку
чая, а потом в ожидании сеанса бродил по незнакомым безлюдным улицам. На
протяжении всех этих месяцев жизнь стремительно неслась мимо него, а он
точно окаменел.
В отличие от других клерков, Уильям никогда не просматривал газеты по