"Салли Боумен. Актриса (Дестини 3) " - читать интересную книгу автора

коротенькую записку, несколько строк, написанных рукой Мадлен.
На фото была девчушка в сандалиях на босу ногу и голубом платье. С
прямыми черными до плеч волосами. Очень серьезные темно-синие глаза были
устремлены прямо на него.
Ее фотографировали в саду: сзади виднелся дом. Чуть поодаль стояли две
женщины, с гордостью глядя на девочку: одна в светло-коричневой форме
Нор-лендского колледжа - это Мадлен, вторая - толстушка с седыми волосами,
много старше...
Мадлен писала по-французски: Маленькой Кэт исполнилось два годика,
сегодня с ней Касси и я. Рост - два фута восемь дюймов. Вес - тридцать семь
фунтов, немного, но она очень быстро растет. Я не успеваю уже запоминать
все выученные ею слова, каждый день их все больше. В прошлом месяце мы с
Касси насчитали сто девяносто семь, а сейчас даже не знаем сколько. Она
знает пять слов по-французски:
"Bonjour", "Bonne nuit", "Merci beaucoup" <Здравствуйте, спокойной
ночи, большое спасибо.>. Я вяжу ей к дню рождения голубое платьице, это
любимый ее цвет. Осталось довязать рукава. Касси ей сшила юбку с
замечательной голубой оборкой. Кэт стала лучше спать, у нее завидный
аппетит. В феврале она немного простыла, кашляла, но быстро выздоровела...
Три слова были тщательно перечеркнуты, потом шло еще несколько
строчек:
На фото еще я и Касси, наша экономка, она иногда и готовит. Катарина
обожает ее пироги. Она появилась у нас прошлым летом, в июне, как только мы
переехали в этот дом. По-моему, мы неплохо с ней ладим.
С бесконечной признательностью и почтением...
Письмо заканчивалось подписью. Поразмыслив, Мадлен решила добавить:
Все хорошо.
Эдуард несколько раз вчитывался в эти два слова; долго рассматривал
фотографию. Снова вложил в конверт и письмо и карточку, снова отправил их в
ящик стола - к старому письму, которое Мадлен послала в тот же день, что и
это, только год назад. Он строго наказал писать единожды в год, и она
повиновалась беспрекословно.
Он совершенно не собирался превращать Мадлен в осведомительницу; по
мнению Эдуарда, это было бы попросту бесчестно, а значит, и недопустимо. И,
с трудом преодолев неловкость, он вынужден был объяснить это Мадлен. Чтобы
ни слова об остальных членах семьи, ни ползвука о том, чем они заняты, что
их тревожит, о чем говорят. Он требовал от Мадлен одного: хорошо ухаживать
за его дочерью, чтобы она была счастлива и здорова. "И только раз в год, в
день ее рождения, я хотел бы получать ее фотографию, небольшую", - рискнул
попросить он. Мадлен кивнула; коротенькие записочки, которые говорили ему
так много и ничего не говорили, - это ее идея, писать он не просил. Но у
него не хватало духу запретить их.
Беседуя с Мадлен, он был краток: только перечень просьб, он всегда
бывал немногословен, когда не хотел выдать своих переживаний. Но мысли его
мучительно крутились только вокруг того, что он знал и что жаждал узнать.
Счастлива ли Катарина? А ее мама - счастлива? Чем занимается? Как проходят
ее дни? О чем она думает? О чем говорит? Что чувствует? Любит ли своего
мужа? А Катарина? Любит ли она Льюиса Синклера? И как она его называет?
Папой?
Да, да, эти вопросы все еще мучили его, эти и тысячи других, и он - о