"Андре Бретон. Надя " - читать интересную книгу автора

которых я льщу себя надеждой обнаружить и в некоторой степени предположить
их завершение, такая же дистанция, с точки зрения одного и того же
наблюдателя, как от одного или нескольких утверждений, выраженных
"автоматическими" фразой или текстом, до утверждения или суммы утверждений,
выраженных фразой или текстом, элементы которых были зрело обдуманы и
взвешены. Наблюдателю кажется, что его ответственность, так сказать, не
задействована в первом случае, но задействована во втором. Однако он
бесконечно более удивлен и зачарован первым, нежели вторым. Он испытывает
гордость и, как ни странно, обретает большую свободу. Вот что проистекает из
этих отдельных восприятий, о которых я говорил; сама некоммуникабельность их
служит источником несравненных удовольствий.

Не ждите от меня полного отчета о том, что мне довелось испытать в этой
сфере. Я буду говорить без предустановленного порядка и в соответствии с
капризом часа, оставляя свободно плавать на поверхности все, что всплывает.

В качестве отправной точки я выбираю Отель Великих Людей на площади
Пантеона, где я проживал до 1918 года, а в качестве этапа - замок д'Анго в
Варанжевиль-сюр-Мер, где нахожусь в августе 1927 года, - я здесь решительно
тот же, что и прежде. В замке д'Анго мне предложили вдобавок на случай, если
бы я не желал, чтобы меня беспокоили, хижину на опушке леса, искусственно
замаскированную кустарником, и я имел возможность одновременно с моими
любимыми занятиями охотиться на филина. (Да и как могло быть иначе, после
того как я решился писать "Надю"?) Не страшно, если то здесь то там ошибка
или минимальное упущение, даже некоторая путаница или про-

7* 195

стодушная забывчивость бросают тень на мое повествование, ибо оно не
может быть опровергнуто в сумме своей. Я бы наконец не хотел, чтобы эти
случайности мысли снижались до неоправданного уровня хроники происшествий, и
если я говорю, например, что в Париже статуя Этьена Доле вместе со всей
площадью Мобер, где она стояла, неизменно меня притягивала и пробуждала
какую-то невыносимую тревогу, то из этого вовсе не обязательно следует, что
я во всем и для всего могу быть оправдан психоанализом - методом, который я
действительно уважаю и который я считаю не больше, не меньше как способным
изгонять человека из себя самого, но от которого я ожидаю совершенно иного,
нежели подвигов судебного исполнителя. Впрочем, я все больше убеждаюсь, что
этот метод не в состоянии подступиться к интересующим меня феноменам, ибо,
несмотря на его большие заслуги, будет слишком много чести допускать, что он
исчерпал проблему сновидений; и вообще не провоцирует ли он сам новые ошибки
в действиях, исходя из собственного объяснения ошибочных действий. Я пришел
к "Наде" через свой опыт, что является для меня и во мне самом едва ли не
постоянным предметом размышлений и грез.

В день премьеры пьесы Аполлинера "Цвет времени"6 в консерватории Рене
Мобель я беседовал в антракте с Пикассо на балконе, вдруг ко мне подошел
молодой человек, пробормотал какие-то слова, наконец дал понять, что принял
меня за одного из своих друзей, считавшегося погибшим на войне. Естественно,
мы этим и ограничились. Немного позже при посредничестве Жа-' на Полана7 я