"Иосиф Бродский. Проза и эссе (основное собрание)" - читать интересную книгу автора

затеплилась жизнь. И помню, как по дороге в школу, проходя мимо этих
фасадов, я погружался в фантазии о том, что творится внутри, в комнатах со
старыми вспученными обоями. Надо сказать, что из этих фасадов и портиков -
классических, в стиле модерн, эклектических, с их колоннами, пилястрами,
лепными головами мифических животных и людей - из их орнаментов и кариатид,
подпирающих балконы, из торсов в нишах подъездов я узнал об истории нашего
мира больше, чем впоследствии из любой книги. Греция. Рим, Египет - все они
были тут и все хранили следы артиллерийских обстрелов. А серое зеркало реки,
иногда с буксиром, пыхтящим против течения, рассказало мне о бесконечности и
стоицизме больше, чем математика и Зенон.

Все это имело мало отношения к Ленину, которого я, полагаю, невзлюбил с
первого класса - не столько из-за его политической философии и
деятельности, о которых в семилетнем возрасте я имел мало понятия, а из-за
вездесущих его изображений, которые оккупировали чуть ли не все учебники,
чуть ли не все стены в классах, марки, деньги и Бог знает что еще,
запечатлев его в разных возрастах и на разных этапах жизни. Был крошка-Ленин
в светлых кудряшках, похожий на херувима. Затем Ленин на третьем и четвертом
десятке - лысеющий и напряженный, с тем бессмысленным выражением, которое
можно принять за что угодно - желательно за целеустремленность. Лицо это
преследует всякого русского, предлагая некую норму человеческой внешности -
ибо полностью лишено индивидуального. (Может быть, благодаря отсутствию
своеобразия оно и позволяет предположить много разных возможностей.) Затем
был пожилой Ленин, лысый, с клиновидной бородкой, в темной тройке, иногда
улыбающийся, а чаще обращающийся к "массам" с броневика или трибуны
какого-нибудь партийного съезда, с простертой рукой.
Были варианты: Ленин в рабочей кепке, с гвоздикой в петлице; в жилетке
у себя в кабинете, за чтением или письмом; на пне у озера, записывающий свои
"Апрельские тезисы" или еще какой-то бред, на лоне. И, наконец, Ленин в
полувоенном френче на садовой скамье рядом со Сталиным, единственным, кто
превзошел его по числу печатных изображений. Но тогда Сталин был живой, а
Ленин мертвый, и уже по одному по этому "хороший" - потому что принадлежал
прошлому, то есть был утвержден и историей, и природой. Между тем как Сталин
был утвержден только природой - или наоборот.
Вероятно, научившись не замечать эти картинки, я усвоил первый урок в
искусстве отключаться, сделал первый шаг по пути отчуждения. Последовали
дальнейшие: в сущности, всю мою жизнь можно рассматривать как беспрерывное
старание избегать наиболее назойливых ее проявлений. Надо сказать, что по
этой дороге я зашел весьма далеко, может быть, слишком далеко. Все, что
пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению. Это
относилось к фразам, деревьям, людям определенного типа, иногда даже к
физической боли; это повлияло на отношения со многими людьми. В некотором
смысле я благодарен Ленину. Все тиражное я сразу воспринимал как некую
пропаганду. Подобный взгляд на вещи, мне кажется, колоссально ускорил
движение сквозь чащу событий - с сопутствующим верхоглядством.
Я нисколько не верю, что все ключи к характеру следует искать в
детстве. Три поколения русских жили в коммунальных квартирах и тесных
комнатах, и когда наши родители занимались любовью, мы притворялись спящими.
Потом была война, голод, погибшие или искалеченные отцы, огрубевшие матери,
официальное вранье в шкале и неофициальное дома. Суровые зимы, уродливая