"Паскаль Брюкнер. Похитители красоты" - читать интересную книгу автора

дело с тяжелым" травмами, я избавлена от искромсанных тел, гноя и крови.
Моя епархия - травмы психические, тоже, быть может, жуткие, но чистые,
бескровные, как мозг в черепной коробке. Мужчины и женщины станут изливать
на меня свои горести, а я - слушать и делать вид, будто мне это интересно.
Впрочем, утешение обманчивое: душевный недуг менее зрелищен, но тем он
страшней, и всякий раз, сталкиваясь с ним, я чувствую себя так, будто
передо мной внезапно разверзлась бездна. В сущности, я никогда не ощущала
тяги к медицине; мне понадобилось учиться семь лет, чтобы понять, что это
поприще - не мое и что вообще-то ни одно поприще не влечет меня больше
других. Какую вину хотела я искупить, избрав этот путь? Я знала, что мая
жизнь пройдет без неожиданностей, как по заданной программе, и ненавидела
ее не за то, что она конечна, а за то, что предсказуема. Я всегда носила с
собой в сумке томик стихов Луизы Лабе и кассеты Баха. В медицинском
центре, где я работала, меня так и прозвали: "уокмэн" - за то, что я
постоянно ходила в наушниках. Слушать Иоганна Себастьяна Баха в клинике
или диспансере - значит отгородить себя от мира волшебным щитом, взирать
на ад с высоты рая. Я включала музыку, и что-то божественное овладевало
мною. Кто это сказал о Бахе, что он - единственное весомое доказательство
существования Бога?
Меня познакомили с другими дежурными врачами, среди них был кардиолог,
совсем мальчишка с круглыми розовыми щеками, анестезиолог, рыжая, слишком
ярко накрашенная женщина, длинный, сухопарый офтальмолог, молодой, но
лысый хирург и еще, конечно, больничный священник целомудренного вида,
который словно извинялся перед всеми за то, что живет на свете. У меня не
было никакого желания. общаться с ними. Никогда не любила тесного кружка
интернов и медперсонала, сплоченного духом соперничества да
привилегированным положением по отношению к массе страждущих. Врачами
становятся не затем, чтобы приносить людям облегчение, а из желания
помучить их на законном основании, наказать за их немощи. Мне претили дух
ординаторской, похотливость иных докторов, подогретая близким соседством
смерти. Я не хотела слушать пикантных откровений медсестер, вернувшихся из
отпуска, не хотела знать глупых интрижек, что завязываются здесь долгими
ночами. Я заранее презирала их всех, опасаясь, что они сочтут меня
некомпетентной. Что такое презрение? Это боязнь оказаться хуже других и,
как результат, предвзятость в оценках: их мнение о тебе ты как бы
отсылаешь им авансом. Три ночи мне предстояло существовать в постоянной
нестыковке: я имею в виду ничтожность моих терзаний рядом с чужой бедой. Я
так погрязла в собственных проблемах, что была к ней глуха. Мне хотелось
по возможности свести к минимуму общение с людьми: пусть меня оставят в
покое, я укроюсь в тихой гавани среди всеобщего разброда.
Все было в тот вечер не так, как всегда: персонал сбивался с ног из-за
отпусков, шли реставрационные работы, и мне не хватило места на этаже,
отведенном интернам; да, строго говоря, мне вообще не полагалось
самостоятельно нести дежурство - образования не хватало. Диссертацию по
психиатрии я только что начала. Я была отступлением от устава. Мне
выделили в противоположном крыле здания, на пятом этаже, клетушку с
койкой, туалетом, зеркалом, стенным шкафом, запертым на висячий замок, и
старым продавленным креслом. Крошечное круглое оконце глядело на башни
собора Парижской Богоматери. На карнизе прямо над моей каморкой ворковали,
встряхиваясь, голуби. Я переоделась, разглядывая в зеркале свои широкие