"Янка(Иван Антонович) Брыль. В семье" - читать интересную книгу автора

встала. "Вот увидишь, попомни мои слова", - протестовала бабушка, но мать ее
не послушала. Она одела Нину и поставила на лавку за столом, потому что там
Толик и за окнами бело, снег. Нина, правда, и поболтала немножко, и книжку
смотрела, но все это вяло, без интереса. Потом она сама попросилась в
постель. Поднялась температура, и Нина бредила, страшно поводя глазами. Была
ужасная минута, когда нам показалось, что девочка умирает, и я, задыхаясь,
бежал ночью по глубокому снегу на мельницу к отцу.
Было так, как отец говорил: мать своей "дикой" любовью довела Нину до
воспаления легких. Сегодня четвертая ночь...
Нина горит, ночью температура поднимается чуть не до сорока. Девочка
дышит часто, как бы торопясь. Время от времени она разражается кашлем.
Кашляет долго и с натугой, плача и дрожа всем телом от боли. В промежутках
между взрывами кашля она лежит с закрытыми глазами, только иногда
протягивает тонкие ручки, всхлипывает от боли и шепчет: "Бабка, пить..." И
это - кто бы из нас ни сидел с ней, так как дежурим мы попеременно. Даже
глаз не откроет, так уверена, что в темноте над нею, как сказочный добрый
дух, всегда будет ее бабуля. Первая, лучшая, единственная.
Старуха уступила ей свою кровать возле печки, а сама прикорнула на
лавке у стола. Да и сколько там сна - она сидит с Ниной больше всех. И ведь
хворая же сама, с недугами, которые не оставят ее уже до самой смерти. Но
теперь она, видно, совсем об этом и не помнит. Откуда только у старушки
берутся силы, терпение, ласка - никто из нас и не удивляется. Все мы
привыкли к тому, что если болен, так бабушка первая заметит, спросит, что с
тобой, лучше всех полечит; что хотя она и суровая на вид и безжалостная,
когда ставит банки, но от суровости этой и от банок всегда только польза.
"Ничего, коток, - утешает она, - бывает и похуже..."
Я беру лампу и подхожу с ней к столу. Бабушка лежит головой к красному
углу, низко, по самые глаза, повязанная косынкой, сейчас съехавшей набок.
Из-под косынки на морщинистый лоб и лицо выбились пряди седых волос. Правая
рука - худая, с синими узлами вен - бессильно лежит на груди, медленно
вздымающейся от тяжелого дыхания.
Только теперь видно, какая она уже старая, усталая... А встанет - опять
словно забудешь об этом.
"Дай-ка нарисую", - подумал я. Поставил лампу, прибавил огня и достал
из ящика стола свои рисовальные принадлежности.
Вот он, мой первый альбом. Я завел его, когда кончил семилетку. Рисую
большие портреты, карандашом, с натуры. Дядя Михась говорит, что это удается
мне лучше всего. На шероховатых страницах ватмана - Нина, я сам, бабушка,
дядя над книгой, тетина Лида в гробу: голова в венке, и за окнами -
сирень... А вот и зареченский немой - лохматый, слепой на один глаз, с
нищенскими торбами. Рисунок этот не окончен: сделано столько, сколько я
успел, покуда немой выпил две кружки молока с хлебом, а потом он в ответ на
мои уговоры забормотал, затопал лаптями, забрызгал слюной и конечно же
удрал.
А сейчас вот еще раз будет бабушка.
Еще немножко прибавляю в лампе фитиль и начинаю рисовать. Первый
набросок получается удачно. Нина молчит. И я забываюсь в работе. У меня одна
только мысль: что скажет завтра дядя?..
Дядя тоже художник - художник слова, "вечно начинающий писатель", как
он шутит сам над собой. Почти пять лет назад, в тридцать четвертом, дядя