"Янка(Иван Антонович) Брыль. В семье" - читать интересную книгу автора

перекусим.
- И это можно. Тоже есть аппетит.
Отец откроил несколько ломтей хлеба, нарезал тонкое сало. Вынул из
торбы зеленый лук и поллитровку молока. Присев, Иван усмехнулся:
- Михась, кажется, мяса не ел?
- Да, брат, он у нас три года был вегетарианцем, - сказал отец и, мне
показалось, смутился. Но тоже усмехнулся, прибавив: - Еще немного, так и нас
с Алесем уговорил бы.
- А, будет вам! - остановил я отца и покраснел.
- Чудак Михась! - сказал, покачав головой, Иван. - Лечить народ от
голода вегетарианством! Здорово, ей-богу! А все-таки хороший чудак. Жаль,
зря сила пропадает. Да ничего, и он поймет...
- Ты не рассказал, Иван, как ты его видел.
- Ну, да что там! Видел. В первый раз видел, когда их гнали в столовую.
Метров пятьсот "утиным шагом" - на корточках, держась обеими руками за уши:
"Слухаён радио з Москвы!" - гоготали полицейские. Это не специально для
Михася придумано: все мы через это прошли - белорусы, украинцы, поляки...
Потом однажды мы стояли рядом "смирно". Как всегда, молчали, глядели в
стену. А как же мне хотелось хоть лицо, хоть глаза его увидеть, чтоб хотя бы
взглядом сказать, напомнить ему его прежние слова: "Чтоб добиться истинного
счастья для людей, не хочу переступить через труп даже одного человека"...
Да не его это слова, не наши! Давно мы переступили через них, так же как
переступили через труп царизма, как переступим и через панский труп!..
Отец молчал. Никогда еще не видел я его таким убитым.
- И что же, все отобрали? - спросил Иван.
- Все. И приемник, и книги, и все, что он писал.
- Вот видишь. Говорил я тебе, что дело не в этом, что с панами надо
бороться иначе.
На этот раз молчание было очень горькое.
- Там не один Михась, - сказал Иван. - Видел я и других из наших краев.
Даже старый Процедура камни таскает. Все, что думает, что хочет жить, - все
за решеткой да за проволокой. Нет, брат, так долго не протянется. Хватит.
Мы опять помолчали.
- Ну что, Алесь, а ты рисуешь? - спросил Иван.
- Э, рисую... - сказал я, и в первый раз в жизни меня не обрадовал, а
смутил этот вопрос.
- А что там "э"! Ты, хлопец, духом не падай, рисуй. Хлеб наш горький,
однако не вечный. Как паночки говорят: "Нет того дурного, из чего бы доброе
не вышло". Слышишь? Будет и на нашей улице праздник. Что ни день - он ближе,
а ты ведь еще мальчик, возьмешь свое... А это я не так сказал: не паночки
говорят, а польский народ. Он так же свободы ждет, так же сидит - и в беде,
и в тюрьме, и в Березе... Ну, а что тут у вас?
И мы стали рассказывать. Но это уже неинтересно.
Потом Иван пошел по луговой дорожке, останавливаясь у торфяных ям, из
которых люди выходили с ним поговорить, потом растаял в серо-зеленой дали, а
мы с отцом продолжали стоять.
Что думал отец, не знаю. Он был все так же мрачен.
А мне было не то что грустно, а скорее больно. Мне хотелось тут же
пойти следом за Иваном, расспросить его о многом, о чем я уже думал сам,
особенно в последние дни. Хотелось сказать ему, что дядя, лучший друг мой