"Янка(Иван Антонович) Брыль. Нижние Байдуны" - читать интересную книгу автора

темы, он говорил:
- Девки мои, Катрино, открыли в хате целую лавку: полка обуву -
черевики, туфли, сапожки. Что ни заработают, торфу у князя копая, на жатве,
на картошке - все на ж..., все на себя! Шура одни сапоги сделал - и все. А
эти? Зина себе. Лида себе. Да уже и Женька, смотри ты, порядочный курвенок.
- Чтоб тебе, Алисейка, язык облез! Ну как же можно так - на свое, на
такое хорошее?
Мать даже плевалась, без всякой, понятно, надежды, что через два-три
слова такого или худшего не услышит.
Здесь, с женщиной, у него была еще некоторая деликатность, а полная
свобода - в мужской компании.
У Тимоха Ермолича, я говорил уже, был младший брат Ёсип. Когда они с
Тимохом разделились, Ёсипу досталась отцова хата. Она стояла глухой стеной к
улице, а он захотел повернуть ее фронтом да и оторвать таким способом от
сеней, каморки и сарая, которые взял при разделе Тимох. Собрал Ёсип всю
деревню мужчин, взяли мы тот опустевший и раскрытый сруб на подходящие колья
и под команду Осечки, всегда больше всех охочего к толоке, только собрались
рвануть вверх и понести - послышался натужный голос дядьки Алисея:
- Перенесение мощей из бардака в полицию!
Большинство слышало такое впервые, сказано оно было под руку,
настроение гурта и так приподнятое, возбужденное - что ж, грохнул хохот. И
хата снова осела на старый фундамент. К счастью, что еще не совсем набок.
В озорстве своем он был всегда легкий, подвижный.
Что мне теперь вспомнилось, так это наша "острая брама"*. Андрею было
тогда семнадцать. Хозяин. А мне - двенадцать. Помощник. Смастерили мы ворота
на улицу из новых штакетин. Хотели, понятно, чтоб здорово, на две створки,
вверху с боков обрезанные вогнутым полукругом, а посредине остро. Нацепили
створки на крюки - получилось криво, не закрывается... Я хохочу, Андрей
злится. Он на меня сказал Гезыль**, а я на него то Тененький, за писклявый
голос, то Верблюд, хотя он горбатым или слюнявым никогда не был. Сидим на
лавке злые, молчим. Хорошо, что хоть никого нет. И мать с Надей в поле, на
прополке. А тут - на тебе! - едет откуда-то дядька Алисей. Остановил перед
нами кобылу, спрыгнул с воза. А нас будто совсем и не видит. Подошел к
воротам, стал на колени, снял шапку, перекрестился и руки сложил:
______________
* Дословно - острые ворота; намек на виленскую "чудотворную" часовню.
** Здесь: косоглазый.

- Святая, острая, неструганая, аминь, аминь!..
Горя в жизни его было много. Два раза горел. Второй раз так, что "и
пепел развеялся, и камни потрескались". Прежде времени умерла "фумея",
добродушная тетка Зося, а потом Зина, старшая замужняя дочь. В оккупацию
вторую дочь, Лиду, вместе с ее Сергеем, малыми детьми и Женькой, самой
меньшей и самой исправной дядькиной дочкой, которая гостила тогда у Лиды на
хуторе, каратели арестовали в блокаду и вывезли в Германию. Там они все и
погибли с детьми - никто не скажет, где и как, в лагере каком или от
союзнических бомб. А потом еще, совсем уж добивая старого отца, с фронта
пришло, что погиб и Шура, единственный сын.
Совсем оглохший, дядька Алисей последнее свое время ходил полевым
сторожем. Закуривая с ним, веселый бригадир Василь Куравка кричал старику в