"Лотар-Гюнтер Букхайм. Лодка " - читать интересную книгу автора

провинциальный оратор Маркс, который сейчас пишет напыщенные,
пропагандистские статьи о стойкости и верности долгу. Они похожи на Лаурель
и Харди в морской форме, существо с радио - тощее и долговязое, стойкий
Маркс - приземистый и жирный.
При их появлении Старик громко хмыкает.
Любимое слово радиодикторов - "непрерывные", " непрерывные успехи" в
снабжении, победной статистике, воле к победе. Слово "не-пре-рыв-ны-е "
всячески подчеркивается.
Эрлер усаживается напротив Старика и тут же предлагает ему выпить.
Некоторое время тот вообще никак не реагирует на приглашение, затем склоняет
голову набок, как будто собирается бриться, и четко произносит:
- Мы всегда можем хлебнуть как следует!
Я уже знаю, что за этим последует. В центре зала Эрлер демонстрирует
свое умение открывать бутылку шампанского одним ударом тупой стороны лезвия
ножа по горлышку, в том месте, где оно утолщяется сверху. Делает он это
мастерски. Пробка вместе со стеклянным ободком отлетают прочь, не оставив на
стекле ни трещинки, и шампанское выстреливает из бутылки, как пена из
огнетушителя. Я тут же вспоминаю об учениях дрезденской пожарной команды. В
ознаменование Дня пожарной безопасности, проводившегося по всему Рейху,
перед оперным театром поставили стальную мачту со свастикой, сделанной из
труб. Вокруг мачты сгрудились красные пожарные машины. Огромную площадь
запрудила толпа зевак в ожидании зрелища. Громкоговоритель пролаял команду:
"Подать пену!", и из четырех концов свастики выстрелила пена; она стала
вращаться все быстрее и быстрее, превращаясь в ветряную мельницу, из крыльев
которой вырывались белые струи. Толпа выдохнула: "А-а-а-а!" А пена
постепенно сменила цвет на розовый, затем стала красной, потом фиолетовой,
потом голубой, затем зеленой, а после - желтой. Толпа аплодировала, а по
площади перед оперным театром расползалось болото едкой анилиновой слизи
глубиной по колено...
Опять с грохотом распахивается дверь. Это Томсен. Наконец-то. С
остекленевшими глазами, поддерживаемый и подталкиваемый своими офицерами,
он, спотыкаясь, вваливается в зал. Я быстро подтаскиваю ему стул, чтобы он
сел к нашей компании.
- Может, я Наполеон, а может, я - король... - поет Моник.
Из вазочки, стоящей на столе, я вынимаю увядшие цветы и посыпаю ими
голову Томсена. Ухмыляясь, он дает украсить себя.
- Куда подевался Главнокомандующий? - интересуется Старик.
Только сейчас мы замечаем, что командующий опять куда-то исчез. Пока не
началось настоящее поздравление. Кюглера тоже не видно.
- Трусливые сволочи! - рычит Труманн, затем с трудом поднимается и
нетвердой походкой удаляется между столами. Возвращается он, держа в руке
ершик для унитаза.
- Какого черта ты это приволок? - взрывается Старик.
Но Труманн, пошатываясь, подходит к нам еще ближе. Он останавливается
напротив Томсена, опирается левой рукой на стол, переводит дыхание и ревет
во все горло: "Тишина в борделе!"
Музыка немедленно смолкает. Труманн машет вверх и вниз ершиком, с
которой капает вода, прямо перед лицом Томсена и причитает надрывным
голосом:
- Наш великолепный, глубокочтимый, трезвый и неженатый Фюрер, который