"Юрий Буйда. Город Палачей" - читать интересную книгу автора

кокаиновой пошлости. Настоящими поэтами они стали при большевиках, все эти
аббатики, бьющие в набатики". Чтобы не вступать в долгие разговоры с
немногочисленными читателями, он, не поднимаясь из-за конторки, просто
командовал: "Седьмой том Лескова - отсюда четыре шага до полки В, тридцать
шестая книга по правой стороне". Когда его спросили, неужели он, покидая
город, где похоронена его жена, надеется в Москве обрести другую жизнь,
старик лишь пожал плечами: "Нет, конечно. Россия, знаете, как та корова,
которую научили жрать гайки и кирпичи, а она все равно говном срать будет...
Вот это неизменно. А если у нас на что и можно надеяться, так это на русский
забор и русского палача: эти всегда были и будут".
Впрочем, после прекращения регулярного прямого транспортного сообщения
с Москвой и другими городами России самым популярным литературным
произведением в городке стало железнодорожное расписание, висевшее в
пропахшем мочой здании вокзала с выбитыми окнами и красивым лозунгом над
входом: "Железной дорогой идете, товарищи!".
Именно Иванов-Не-Тот и сказал мальчику, пытавшемуся спастись в
библиотеке от ударов судьбы, чтобы после окончания школы тот первым же
автобусом, первой же лошадью или даже на ржавом велосипеде с провисшей цепью
уезжал из городка, в котором будущее давно задохнулось под спудом прошлого,
превратившись в тошнотворный сон золотой, против которого бессильны все
традиционные способы опохмела, включая лосьон "Огуречный". Из городка,
наугад нарисованного на карте России личным палачом Ивана Грозного
голландцем Иваном Бохом и полученного им во владение, ибо рисунок - река и
холмы, леса и болота - непостижимым образом материализовался, как только
обоз ушедшего на покой палача приблизился к берегам Ердани. С тех пор
поселение на вершине Лотова холма и получило название Город Палачей, в
котором когда-то и впрямь выше всего ценилось умение вырезать сердце у
повешенного и показать его несчастному, прежде чем глаза его закроются
навсегда. Так уж получилось, что со времен царя Алексея здесь находили
пристанище отставные палачи, селившиеся, впрочем, не на холме, а за рекой, в
огромных домах, куда никогда не приглашали врача: палачи и их потомки
отвергали новейшие достижения медицины вроде касторки, аспирина и
градусника, предпочитая лечиться истолченной в прах страничкой Евангелия,
настоенной на водке с чесноком. Но к тому времени, когда родился Счастливчик
Бох, в Городе Палачей уже никто не помнил имен даже самых прославленных
мастеров заплечных дел. Быть может, потому, как предположил однажды
Иванов-Не-Тот, что после Семнадцатого года на Святой Руси
палачей-добровольцев вдруг стало больше, чем червей на русских кладбищах...
Заброшенный родителями юноша нашел приют у бабушки Гаваны, жившей в
огромной квартире с изогнутыми, как корабельные шпангоуты, колоннами,
которые придавали ее жилищу сходство с нутром огромной выпотрошенной рыбы.
Скорее загроможденная, чем захламленная квартира, пропитанная запахами
имбиря, корицы и алоэ, которые росли по берегам четырех рек эдемских Тигра,
Евфрата, Геона и Фисона, - была пещерой Аладдина, вместилищем сокровищ, а
заодно и местом, где жизнь, прежде чем ей дозволялось превратиться в
историю, испытывалась вымыслом, и чем невероятнее был рассказ, тем ближе -
истина. "Что не рассказано, того не было, - говорила Гавана. - Нельзя
унижать жизнь сравнениями. Не приносите правду в жертву реализму. И потом,
всякая истина есть преувеличение". Обстановка поощряла игру, условия которой
диктовались скорее законами Божескими, нежели силой тяготения к правде.