"Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита (Черновые редакции романа)" - читать интересную книгу автора

разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной
важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский
оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло.
Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло.
Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел
отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к
нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов.
"Ну, конечно, я так и ожидал!" - подумал Римский, и его передернуло.
- Ах, ты пакость, - сквозь зубы протянул он.
Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой.
Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта,
снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна:
"Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Проверьте получило
ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воландом Лиходеев".
Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный
шум привлек его.
Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной
к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к
которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это
время шумной. Десятки тысяч народу выливались из "Кабаре", ближайших театров
и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская
тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно
расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие
имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому,
поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.
Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел
возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а
несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в
одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно
выпирали ее полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шелковые дамские
штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а
платья на даме не было.
Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милицейские шлемы
мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак
не мог от волнения выпростать руку из рукава.
Дама отчаянно крикнула:
- Да скорее же, дурак! - И гражданину наконец удалось сорвать с себя
пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.
Но тут же из толпы, которая гоготала все громче, и тыкала пальцами, и
даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых
штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял
эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там
ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то
кутерьма.
Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была
соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач
пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти
мужчину, который был совершенно гол. На нем не было и белья. Голый, вертясь
как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой "Вечерняя Москва", а
другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля