"Михаил Булгаков. Рассказы, очерки, фельетоны (1925-1927гг)" - читать интересную книгу автора

От парового отопления волнами ходило тепло, сверкали электрические
лампы в люстре, и вышла Софочка в лакированных туфлях. Я обнял ее. Потом
сидел на своем диване и вытирал заплаканное лицо. Мне захотелось увидеть
какого-нибудь колдуна, умеющего толковать сны. Но и без колдуна я понял этот
сон.
Фиолетовая сеть на рысаке - это был год 1913-й. Блестящий, пышный год.
А простреленная грудь, это неверно - это было гораздо позже - 1919. И в
квартире этой брат быть не мог, это я когда-то жил в квартире. На Рождестве
я вел под руку Софочку в кинематограф, снег хрустел у нее под ботиками, и
Софочка хохотала.
Во всяком случае, черный пластырь, смех во сне, Валентин означать могли
только одно - мой брат, которого в последний раз я видел в первых числах
1919 года, убит. Где и когда, я не знаю, а может быть, не узнаю никогда. Он
убит, и, значит, от всего, что сверкало, от Софочки, ламп, Жени, фиолетовых
помпонов, остался только я один на продранном диване в Москве ночью 1923
года. Все остальное погибло.
Ночь беззвучна. Пахнет плесенью. Не понимаю только одного, как могло
мне присниться тепло? В комнате у меня холодно.

*

...Хорошо умирать в квартире на чистом душистом белье или в поле.
Уткнешься головой в землю, подползут к тебе, поднимут, повернут лицом к
солнцу, а у тебя уж глаза стеклянные.
Но смерть что-то не шла.
"Бром? К чему бром? Разве бром помогает от разрыва сердца?"
Все же руку я опустил к нижнему ящику, открыл его, стал шарить в нем,
левой рукой держась за сердце. Брому не нашлось, обнаружил два порошка
фенацетина и несколько стареньких фотографий. Вместо брома я выпил воды из
холодного чайника, после чего мне показалось, что смерть отсрочена.
Прошел час. Весь дом по-прежнему молчал, и мне казалось, что во всей
Москве я один в каменном мешке. Сердце давно успокоилось, и ожидание смерти
уже представлялось постыдным. Я притянул насколько возможно мою казарменную
лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги,
отчего бумага ожила. На ней я выписал слова: "И судимы были мертвые по
написанному в книгах сообразно с делами своими". Затем стал писать, не зная
еще хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как
хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную
дрему в постели, книги и мороз. И страшного человека в оспе, мои сны. Писать
вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко. Печатать этого я
вообще не собирался.
Встал я из-за стола, когда в коридоре послышалось хриплое покашливание
бабки Семеновны, женщины, ненавидимой мною всей душой за то, что она
истязала своего сына, двенадцатилетнего Шурку. И сейчас даже, когда со
времени этой ночи прошло шесть лет, я ненавижу ее по-прежнему.
Я откинул штору и увидел, что лампа больше не нужна, на дворе синело,
на часах было семь с четвертью. Значит, я просидел за столом пять часов.

*