"Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Призрак" - читать интересную книгу автора

Это прелестное спокойствие, это чувство прекрасного, эта сила без
усилий, это живое нравоучение высокого искусства, которое говорит душе и
которое возвышает мысль с помощью красоты и любви до религиозного
восхищения, - вот где была истинная школа.
Глиндон вышел из галереи с сожалением, унося с собой вдохновенные
мысли, и вернулся домой.
Довольный, что не нашел у себя трезвого Мерваля, он задумался, стараясь
вспомнить слова Занони при их последнем свидании.
Да, он чувствовал, что даже слова Нико об искусстве были преступлением.
Они унижали воображение и ставили его наравне с механизмом. Нико, который
видел в душе только вид материи, смел ли он говорить о школах искусства,
которые должны были превзойти Рафаэля? Да, искусство было магией, и так как
он признавал истину этого афоризма, то мог понять, что в магии может
заключаться религия, так как религия необходима искусству.
Избавившись от холодной осторожности, с которой Мерваль старался
профанировать всякое изображение, кроме золотого тельца, Глиндон чувствовал,
что его честолюбие снова проснулось, оживилось, зажглось.
Он только что открыл в школе, признаваемой им до тех пор за лучшую,
ошибку, которая стараниями Нико еще яснее предстала перед его глазами. Это
открытие дало новое направление его воображению.
Не желая пропустить этой благоприятной минуты, он поставил перед собой
краски и палитру. Погруженная в создание нового идеала, его душа поднялась к
пределам прекрасного.
Занони был прав: материальный свет исчез в его глазах; он видел природу
как бы с вершины горы, и, по мере того как беспокойные вибрации его
смущенного сердца успокаивались, небесный взгляд Виолы отражался в них как
светлая звездочка.
Он заперся в своей комнате и велел всем отказывать, даже Мервалю.
Опьяненный чистым воздухом своего нового существования, он в продолжение
трех дней и почти стольких же ночей был углублен в свою работу, но на
четвертое утро произошел перелом, который следует за всякой усердной
работой. Он проснулся рассеянный и усталый, взглянул на свое полотно, и
ореол величия, казалось окружавший его, уже исчез.
Ошибки великих учителей, с которыми он желал быть наравне,
представлялись ему бесчисленными; недостатки, до тех пор незаметные, приняли
в его глазах чудовищные размеры.
Он стал писать и поправлять, но рука изменила ему; с отчаянием он
бросил кисти и открыл окно.
День был прекрасный, тихий; улица была оживлена тою жизнью, всегда
веселой и живой, которою наслаждаются жители Неаполя. Погода манила его
воспользоваться своими радостями и удовольствиями, его мастерская, еще
недавно казавшаяся ему достаточно обширной, чтобы вместить в себе небо и
землю, казалась теперь тесною, как тюрьма осужденного.
Он с удовольствием услыхал шаги Мерваля на лестнице и открыл дверь.
- И это все, что вы сделали? - спросил Мерваль, небрежно посмотрев на
работу своего друга. - Неужели для этого вы скрывались от светлых дней и
звездных ночей Неаполя?
- Пока лихорадка продолжалась, я был ослеплен более блестящим солнцем и
дышат сладостным ароматом более светлой ночи.
- Лихорадка прошла, вы соглашаетесь с этим. Хорошо; это по крайней мере