"Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Призрак" - читать интересную книгу автора

был не из последних, восхищавшихся красноречивыми теориями гнусного
филантропа.
- Мы уже так давно не встречались с вами, дорогой собрат, - сказал
Нико, подходя к Глиндону, - что вы не удивитесь, узнав, что я очень рад
увидеть вас снова и даже прерываю вашу задумчивость.
- Она не имела ничего приятного, - отвечал Глиндон, - и я очень рад,
что вы прервали ее.
- Вы будете счастливы узнать, - сказал Нико, вынимая из кармана
несколько писем, - что наше великое дело быстро подвигается. Мирабо нет
больше, это правда. Но, черт возьми, теперь все французы Мирабо!
Сказав это, он стал читать и объяснять некоторые восторженные и
интересные места, в которых слово "добродетель" встречалось двадцать семь
раз. Потом, разгоряченный блестящей перспективой, которая открывалась перед
ним, он пустился в рассуждения и преждевременные мечты о будущем, о которых
мы уже немного слышали из разговора Кондорсе. Все старые добродетели были
низложены ради нового Пантеона. Патриотизм стал чувством узким, филантропия
должна была заменить его.
Никакая любовь, которая не охватывала бы все человечество и не была бы
одинаково пылкой к индусу, к поляку, равно как и к семейному очагу, не могла
считаться достойной великодушного сердца. Мнения должны были быть так же
свободны, как воздух; и чтобы достичь этого прекрасного результата, было
необходимо начать с истребления всех тех, мнения которых не сходились с
мнениями господина Жана Нико.
Во всем этом было много такого, что могло занимать Глиндона, но еще
больше такого, что ему было противно. Тем не менее, когда живописец стал
говорить о науке, которую все понимали бы, науке, рожденной на почве
равенства в учреждениях и равенства в просвещении, которая дала бы всем
народам богатство без труда и жизнь более продолжительную, чем жизнь
патриархов, и избавленную от всякой заботы, тогда Глиндон принялся слушать
со вниманием и восторгом, смешанным с некоторым уважением.
- Заметьте, - говорил Нико, - как много из того, что мы автоматически
воспринимаем как добродетели, будет тогда отброшено как слабости.
- А до тех пор, - проговорил кто-то очень тихо подле них, - а до тех
пор, Жан Нико?
Оба художника вздрогнули, и Глиндон узнал Занони. Устремленный на Нико
взгляд сделался еще строже, чем обыкновенно; этот последний присел на месте,
бросил косой взгляд, и выражение испуга и ужаса отразилось на его
отвратительном лице.
Жан Нико, ты, который не боишься ни Бога, ни дьявола, почему боишься ты
человеческого взгляда?
- Не в первый раз слышу я, как вы проповедуете ваши воззрения на
слабость, которую мы называем благодарностью, - проговорил Занони.
Нико посмотрел на Занони мрачным и зловещим взглядом, полным бессильной
и неукротимой ненависти, и отвечал:
- Не знаю... не знаю, право, что вам нужно от меня.
- Вашего отсутствия. Оставьте нас.
Нико вскочил со сжатыми кулаками, оскалив все зубы, как разъяренный,
дикий зверь. Занони, стоя неподвижно, посмотрел на него с презрительной
улыбкой. Нико замер на месте, как будто этот взгляд пронзил его насквозь; он
задрожал всем телом, потом неохотно удалился быстрыми шагами.