"Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Призрак" - читать интересную книгу автора

скрипке и был обязан этому инструменту своим скромным существованием как
член оркестра большого театра Сан-Карло. Там он должен был исполнять точно
определенную, назначенную работу под строгим присмотром, усмирив, конечно,
свою дикую фантазию, и все-таки, если верить истории, пять раз его просили о
выходе из оркестра по причине своевольных импровизаций - такого странного и
ужасного характера, словно гарпии и колдуньи, его вдохновительницы,
раздирали своими ногтями струны инструмента. Но в его спокойные и светлые
минуты невозможно было найти подобного ему артиста. Ему нужно было часто
напоминать об обязанностях, в конце концов он покорился необходимости адажио
и аллегро.
Публика, знавшая его слабость, строго следила за ним, и, если он на
минуту забывался, что часто обнаруживалось странной судорогой в лице или
нервным движением смычка, тотчас подымался общий ропот, который остерегал
бедного музыканта и, выводя его из преисподней на землю, возвращал к
определенным обязанностям. Тогда можно было видеть, как он вздрагивал, будто
очнувшись от сна, бросал вокруг себя, как бы извиняясь, быстрые и испуганные
взгляды; потом с потерянным и униженным видом возвращался к должной игре. Но
дома, после концерта, он вознаграждал себя. Там, схватив свою несчастную
скрипку дрожащими руками, он извлекал из нее, часто до самого утра, странные
и фантастические аккорды, и не раз рыбак, испуганный и удивленный этой дикой
гармонией, чувствовал себя охваченным суеверным страхом и крестился, как
будто какая-нибудь сирена или водяной дух испускал жалобные стоны.
Наружность Пизани была сообразна со свойством его таланта. Его черты
были благородны и выразительны, но угрюмы; черные волосы спускались
локонами, а большие глаза, глубоко вдававшиеся, бросали мечтательные и
странные взгляды. Все его движения были странны, порывисты и резки, как и
мысли, волновавшие его; и когда он проходил по улицам, то говорил и смеялся
сам с собой. Впрочем, это была Смирная, невинная и бесхитростная натура. Он
охотно делил свои деньги с первым негодяем, которого встречал на своем пути.
А между тем он был в высшей степени нелюдим. У него не было друзей, он не
льстил ни одному из покровителей и не посещал веселых обществ, любимых
детьми Юга. Его талант и он сам, казалось, гармонировали друг с другом: оба
были оригинальны, первобытны, суровы! Разлучить его с музыкой было
невозможно; она была им самим. Без нее он был ничем... простой машиной. С
ней он был светом света, его творением.
Несмотря на все эти странности, у него было одно чудное, неподражаемое
произведение: его опера "Сирена". Это великое произведение было мечтой его
детства, возлюбленной его молодости, и с приближением старости "Сирена"
стояла перед ним, подле него, как воспоминание его молодости. Он напрасно
старался издать ее в свет. Даже Паизьелло, простак, совершенно чуждый
зависти, и тот покачал своей благосклонной головой, когда автор передал
маэстро капеллы одну из своих самых интересных сцен. Но терпение, Гаэтано,
жди твоего часа и не теряй твоей любви к искусству.
Как бы странно это ни показалось любезным читательницам, но чудаковатый
музыкант имел те связи, на которые обыкновенные смертные охотно смотрят как
на свою исключительную монополию: он был женат; у него был ребенок. И еще
более странная вещь: его жена была гораздо моложе его, красивая и добрая, с
ласковым личиком англичанки; она вышла за него по любви, и (поверите ли,
сударыни?) она его еще любила.
Как она решилась выйти за него замуж? И каким образом это робкое,