"Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Последний римский трибун " - читать интересную книгу автора

- О! - отвечала Нина, краснея. - Славен жребий, который я купила моей
любовью к тебе: разделять твои планы, утешать тебя в сомнении, нашептывать
тебе любовь в минуты опасности!
- И награждать меня в минуты торжества, - прибавил Риенцо страстно. -
О, если когда-нибудь я заслужу лавровый венок за спасение родины, то какая
радость, какая награда - положить его у ног твоих! Может быть, в эти долгие
и уединенные часы холодности и изнеможения, которыми наполняются скучные
промежутки холодного размышления между моментами сильной деятельности, может
быть, я бы не выдержал и поколебался, и отрекся бы даже от моих грез о Риме,
если бы они не были связаны с моими грезами о тебе; если бы я не представлял
себе того часа, когда судьба поставит меня выше моего рождения, когда твой
отец не сочтет унижением отдать тебя мне, когда и ты займешь между римскими
женщинами надлежащее место, как самая прекрасная и уважаемая из всех; когда
эта пышность, которую я презираю в душе моей, сделается мне мила и приятна,
потому что соединена с тобой! Да, эти мысли вдохновляли меня, когда
серьезные думы отступали перед призраками, окружавшими их цель. О, моя Нина!
Священна, сильна и терпелива должна быть любовь, живущая в том же чистом и
возвышенном воздухе, который питает мои мечты о патриотизме, свободе и
славе!
Этот язык, более чем обеты верности и милая лесть, выливающаяся от
избытка сердца, заковывал гордую и тщеславную душу Нины в цепи, которые она
так охотно носила. Быть может, в отсутствие Риенцо, поддаваясь более слабым
свойствам своей натуры, она представляла себе торжество того времени, когда
она унизит этих высокородных синьор и затмит варварское великолепие римских
вождей. Но при нем, прислушиваясь к словам более возвышенного и благородного
честолюбия, к которому не примешивалось еще никакое личное чувство, исключая
надежды на обладание ею, эгоизм слишком легко прощаемый, ее высшие симпатии
соединялись с его планами; ее ум стремился стать в уровень с его умом, и она
думала больше о его славе, чем о собственном возвышении. Гордости ее льстило
быть единственной поверенной самых сокровенных его мыслей, самых отважных
его предприятий, видеть пред собой открытым запутанный лабиринт его
предприимчивой души, быть допущенной даже до знакомства с сомнениями и
слабостями этой души так же, как с ее героизмом и силой.
Любовь Риенцо и Нины находилась в совершенном контрасте с любовью
Адриана и Ирены. В последней все состояло из фантазий, грез и причуд юности;
они никогда не говорили о будущем и не примешивали к любви своей никаких
других стремлений. Честолюбие, слава, высокие земные цели исчезали для них,
когда они бывали вместе; любовь их поглощала весь мир и не оставляла кроме
себя ничего видимого под солнцем. Напротив того, любовь Нины и Риензи была
страсть, свойственная натурам более сложным, возрасту более зрелому. Она
состояла из тысячи чувств, по природе отдельных друг от друга, но
сосредоточенных в одном фокусе могуществом любви. Они разговаривали о
мирском, из мира извлекали пищу, которая поддерживала их привязанность; они
говорили и думали о будущем; из грез его и воображаемой славы они сделали
себе дом и алтарь. Любовь их была разумнее любви Адриана и Ирены: пригоднее
для этой грубой земли; в ней заключалось больше осадка позднейших железных
дней и меньше поэзии первобытного золотого века.
- И ты теперь должен идти? - сказала Нина, уже не отворачивая своих щек
от его поцелуев и своей талии от его прощальных объятий. - Месяц еще высоко;
ты был у меня так недолго.